Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Борис, – пролепетала она растерянно, – я разве говорю против этого?..

Но его уносила волна внезапной, неодолимой, бешеной ярости:

– Что же это за допрос, подходы какие-то?.. Что вам нужно от меня!.. Так ведь жить невозможно!..

Он будто проснулся так же внезапно, вскинул голову, шагнул к стене и судорожно дернул за снурок колокольчика:

– Лошадь мне сейчас под верх, Карабаха! – крикнул он вошедшему слуге и быстрыми шагами направился к своему кабинету.

Сашенька, со сжатыми до боли пальцами сложившихся рук, только глядела на него, вся замертвев…

XX

Смелей глядит мне прямо в очи

Глубокий мрак ее очей1.

Полонский.

Doch ales, was dazu mich trieb,

Aeh, war so gut, ach, war so lieb2!

Faust.

Чрез четверть часа Троекуров мчался, как говорится, куда глаза глядят, на своем Карабахе, мимо только что убранных полей, деревень и перелесков, пытаясь «заморить» этою бешеною скачкой свою бунтующую кровь. Это удавалось ему в былые годы, когда так же, как теперь, «не слушало сердце рассудка», и страсть, и гнев, и неудовлетворенные желания раздирали ему душу… Далеки были уж от него эти годы, и давно, казалось ему, вынырнул он навсегда на надежный берег из их мятежного водоворота. Но нет, он сознавал: вот она опять эта неодолимая, обаяющая сила зла, волшебное марево незаконного, краткого как сон, но неотразимо манящего счастия… «И он возьмет его, возьмет, a там будь что будет!» – проносилось у него в голове, словно припев какой-то вдруг вспомнившейся прежней, заветной когда-то песни.

Солнце заходило, словно млея среди пурпуровых облаков. День миновал… И впечатления, вынесенные им из этого дня, всплывали и толкались назойливою толпой в его раздраженной мысли: какой-то сверкающий луч на фоне чего-то скорбного, бессмысленного и раздражающего… Доктринер-славянофил с рыбьей кровью и безнадежными речами; невменяемый, безвольный юноша, расплачивающийся за отпущенного на все четыре стороны виновного негодяя; старческое горе, вопиющее к попустителям сыновней заразы и гибели; социалист в полицейском мундире и атеист в священнической рясе; эмигрант, признанный законом «навсегда изгнанным из пределов отечества» и терроризующий в то же время из-за моря весь сонм правительственных властей… И ничего другого кругом, кроме этого шутовства, и бестолочи, и торжества пошлости и бессилия… «Разве можно жить в такой стране!» – вырывалось лихорадочным кликом из его груди… И в воображении его мгновенно вырастал мраморный фасад венецианского дворца с широкими ступенями, купавшимися в зеленой глади канала, безлунная ночь и крупные звезды итальянского неба, черный остов гондолы, и с ним она под кружевною мантильей, гордая и таинственная, как эта ночь, как этот утопающий в молчании и сумраке город… «За что ты так жесток, Борис!» – звучал так же мгновенно, словно под самым ухом его, молящий и плачущий, как у ребенка, голос… Он вздрагивал и прижмуривался, и чрез миг опять улыбался какою-то вызывающей улыбкой. Ну да, он жесток, что же делать с этим! Он сейчас вот искал предлога к ссоре, «как какой-нибудь пьяный сапожник», и этого, он знает, никогда ему не простит его же совесть. Ну и что же? Совесть, людское уважение, жизнь, стоит ли говорить об этом теперь!.. Он же ведь сказал ей сегодня утром, чтоб она оценила его страсть по той жертве, которую он ей приносит…

Надо всем этим стояло у него одно: увидеть ее… Он понимал: после того, что произошло между ними утром, она не была в состоянии сохранить свое обычное спокойство; ей надо было остаться одной с самою собой, разобраться среди своих ощущений, «ей не хотелось никого видеть, особенно»… Он не договаривал и судорожно щурился опять, и погонял своего уж и так взмыленного коня. Но он увидит, ему необходимо видеть ее, и сегодня же. Надо «покончить». Ни она, ни он не способны на лицемерие, на унизительный, мелкий обман. Он объявил… Александре Павловне (он с каким-то усилием выговорил мысленно это имя и отчество), что уедет завтра, и он уедет… Она тоже, она не может, не захочет остаться… Она и ни в каком случае не осталась бы после того, она ушла бы от него, если не уйдет с ним… Необходимо уговориться, найти для нее предлог уехать немедля отсюда… Они съедутся в Москве, а оттуда прямо… Сюда он напишет… Ну, да там видно будет!» – отгоняя докучную заботу, прервал он себя тут же…

Было уже поздно, когда он возвращался домой. Месяц стоял в последней четверти; ущемленный серп его выплывал из-за белых, пушистых тучек и палевым мерцанием своим слабо светил над верхушками старинного сада Всесвятского… Троекуров, не доезжая до ворот усадьбы, остановился и после минутного размышления круто повернул с дороги вправо лугом, мимо садовой ограды, к речке, протекавшей чрез этот же сад, переехал ее здесь вброд и, обогнув тянувшееся по другому ее берегу продолжение ограды, очутился на задах сада, выходивших в поле у калитки, чрез которую, с такою, как и он теперь, целью проникал сюда, если помнит читатель, Иринарх Овцын.

Он рассчитывал, что эта отомкнутая тогда, по его приказанию, калитка так и оставалась, по русской небрежности, незамкнутою с тех пор.

Они соскочил с Карабаха, закинул узду его за одно из бревен частокола и толкнул дверцу ногой.

Он не ошибся: она тотчас же подалась и откинулась, слегка визгнув на ржавой петле… Он вошел…

Надо было пробраться к ее павильону и не быть замеченным, не встретиться ни с кем… «Но с кем же? – успокаивал он себя. – Все в доме улеглось в этот час»… А она не спит, он был уверен…

Он подвигался осторожно, стараясь не скрипеть сапогами по песку аллей, «будто вор в собственном своем владении», с невольною усмешкой говорил он себе, радуясь вместе с тем, что поднявшийся в эту минуту ветер заглушал «и совсем» шелестом листьев «подозрительный» шум его шагов.

Он вдруг остановился… Прямо пред ним, на легком чугунном мостике с прорезными перилами, еще неясно, но уже несомненно для него, вырисовывался под бледным сиянием, падавшим с неба, женский облик с окутанною чем-то белым головой… Это была она! «Разве мог он ее не узнать?..»

Она стояла на этом мостике, уложившись обоими локтями на перила, и недвижно глядела вниз, в бежавшие под ним