Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Я не желаю того вовсе! – воскликнул он досадливо. – Как на своем огороде сел, так и сидеть хочу!.. Я по этому самому и писал вам вчера записку, – потому, если вы согласны будете на мое, – подчеркнул он, – мы с вами все панство это, о, как замолоть можем! – договорил он с соответствующим жестом, будто вертя ручку кофейной мельницы.

Любопытство превозмогло у нее и на сей раз над враждебным чувством, которое все сильнее подымалось в ней против «этого низкого человека»:

– A что ж, по-вашему, – спросила она, – требуется для эвтого самого?

Он пододвинулся к ней опять и быстро зашептал:

– А первое, как мне известно, что эта княжна ваша доверенною своею особой вас почитает, так чтоб она ему сейчас в Петербург отписала, чтобы никакого доноса он против меня не учинял, потому вы за меня ручаетесь, и что я хочу вас замуж взять…

«Что это он о княжне все?» – тревожно сказала себе Анфиса, и громко:

– Это, то есть, чтобы Борису Васильевичу написать… Так для чего ж тут княжну путать, когда у них ближе есть особа, жена законная, Александра Павловна, и я даже вовсе теперь не у княжны, a у них нахожусь в услужении?

Скверною усмешкой ухмыльнулся на это Троженков:

– Потому против законной незаконная не в пример чувствительнее на него подействовать может.

Ее внезапно всю прорвало от этих слов; сдерживаться уже не доставало у нее силы:

– Врете вы, подлый человек! – вскрикнула она с запылавшим лицом, с задрожавшею челюстью. – Слова ваши яд один, как у змеи подколодной! Врете вы со злости вашей неисходной на благодетеля своего, что из писаришки негодного помещиком богатым вас сделал, шестьдесят тысяч, во какой куш, отвалил вам, за что? Из-за одного великодушия своего бесконечного, потому по делам вашим не то что деньги вам давать, a за решеткой сидеть вам давно бы следовало!..

Троженков позеленел и затрясся от злости:

– «Благодетель!» Что вы мне все благодетелями в глаза тычете? То хапугу того своего полицейского под нос совали, что должен я был, по-вашему, уважать его, то этого опять теперь барина вашего великого… Шестьдесят тысяч дал! «Куш!» A того не знаете, что, как бы не те законы проклятые, что завели люди, я б сам на его месте сидел, как отца своего сына первородный!.. «Дела мои», говорите. А его «дела» какие, знаете про то?

Он расхохотался вдруг острым, пронзительным смехом и, как бы сорвав этим сердце, заговорил нежданно иным, почти спокойным тоном:

– А вот как чрез дней несколько сия княжна самая скажет ей, Троекурихе вашей, что ей в Москву непременно ехать треба, книжки какие-с там из одного дома в другой перевозить, так вы тут и навяжите себе узелок на память!

Анфиса насторожила уши: она вспомнила, что княжна при ней однажды говорила об этом своем намерении Александре Павловне по поводу известия о продаже дома Лукояновых на Арбате. Но почему мог он это знать?

– Ну, а если они и поедут, – возразила она спокойно, – так что ж из того?

– А поедет она и остановится на Покровке в том самом батьки моего родного, Акима Ивановича Остроженка, доме, в который до сих пор Троекуров ваш и ногою вступить не смел, потому знает, что его там с матерью ежедень как Мазепу проклинали. А он ей теперь тот дом к приезду приготовить велит, и будет она там ожидати его, пока он из Петербурга не вернется, а как только в Москву назад, сейчас заберет он ее, княжну вашу, да и за границу с нею прямо в карете, потому, говорит, «если по железной дороге или на пароходе, так люди там слишком любопытные могут встреться…» Вот вы и узнаете тогда, какие его «дела», магната сего, Анфиса Дмитриевна!..

Она почуяла – это было уже не «вранье», это было слишком определительно и веско…

– Откуда вы знаете… кто вам сказал? – была она только в состоянии выговорить.

Он молчал, наслаждаясь одержанным над нею торжеством, – прочла она в его лукавых чертах. Ей стало нестерпимо жутко:

– Говорите ж, Змей-Горыныч! – воскликнула она, наступая на него.

Он подался назад, закачал медлительно головой и вздохнул:

– Как если б понимали вы в свою выгоду, Анфиса Дмитриевна, так не то чтобы ругать меня теперь, а пошли бы вы со мною, как я вечно вам предан и желаю, чтобы навсегда нам вместе жить; пошли б, говорю, со мною рука в руку на бо-га-тое дело! – протянул он, обнимая ее всю алчным и соблазняющим взглядом…

Искры запрыгали у нее в глазах:

– Чтоб я с тобой пошла на…

Она не договорила, глянула в непроницаемую синь его очков, раскрывавшимися во всю их ширину зрачками, – и плюнула ему в самое лицо:

– Пропадай ты пропадом, анафема!..

И, вскинувшись с места, побежала стремглав по тропинке, выходившей на дорогу к усадьбе. Троженков вынул платок, обтерся:

– Ну, и побачимо! – проговорил он ей во след, весь трясясь и зеленый от коверкавшей его злобы.

II

Oh, Love, what is it in this world of ours,

Which makes it fatal to be loved1?

Byron. Don Juan.

Александра Павловна проплакала весь вечер, запершись в своей спальне, после сделанной ей мужем сцены, повод к которой она никак не в состоянии была объяснить себе иначе, как болезненным раздражением после бывшего с ним случая с ногою и долгого вследствие того заключения его в комнате. Она печалилась поэтому столько же о нем, сколько и о себе, о том, что «вот еще в первый раз с тех пор, как женаты они, вышла у них ссора, и из-за чего!..» Но обиднее, но язвительнее всего было для нее то, что он «так жестоко ставит Киру выше нее», указывает ей в пример «сдержанность» княжны, a ее зовет «малым ребенком»…

Она долго не могла успокоиться. Но наконец мысль, что это может отозваться на ее молоке, следовательно на здоровье Васи, осушила ее слезы. Она решила «встряхнуться» и «доказать ему, что и она сумеет быть сдержанною всегда, когда надо».

Случай к этому не замедлил представиться ей. Проснувшись на другой день в обычный час, она узнала от Анфисы, что «барину готовы лошади и что они уезжают тотчас после первого завтрака»… Она за своею вчерашнею печалью как-то совсем забыла об этом отъезде, о котором он говорил ей, и в первую минуту вся даже переменилась в лице при такой вести. Но она заставила себя