Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

Он быстро принялся теперь за нижнюю продольную полосу… Ливень стихал, но рука двигалась с какою-то словно с каждым мигом все возрастающею силой. Еще одно последнее движение… И локоть его неосторожным взмахом, выдергивая пилу, ударил о раму оконной половинки. Разбитое стекло полетело со звоном на землю…

И в то же время явственно донеслись до него тяжелые и торопливые шаги поднявшегося, очевидно, на этот звон часового в коридоре.

«Волк», перегнувшись чрез подоконник, навалился весь на полосу, встряхивая ее руками, погнул, сдвинул, сорвал ее – и вслед за нею, не выпуская ее из рук, готовый разможжить голову первому, кому вздумалось бы остановить его, очутился на земле, прыгнул из окна с полуторасаженной высоты, но целый и невредимый, попав, как в кашу, в густую грязь, успевшую образоваться на дворе от ливня.

Он кинулся бежать в направлении к роще.

Он внимательно изучил окружающую местность в течение дня, но теперь на дворе стояла темь непроглядная, и дождь, сыпавший в эту минуту уже мелкими, но непрерывными и стремительными каплями, сек его по лицу, по векам глаз словно железными опилками. Сквозь влажную пелену он едва различал огоньки в окнах служб, обнимавших двор больницы четыреугольником со свободным между корпусами пространством земли, обнесенным со стороны поля невысоким забором.

Но терять времени было нечего. Из окна, откуда выскочил он, доносились до него лязг замка в двери, торопливый топот ступней, бежавших в камеру, и крик: «Держи, держи!» Он пустился бежать стремглав прямо на те мелькавшие пред ним огоньки сквозь дождь и тьму и в нескольких шагах от них круто завернул влево к забору, где утром он заприметил калитку.

Ничего не видя по-прежнему, держа одну руку вперед на всякий случай и не выпуская из другой железной полосы, вырванной им из окна, он ударился изо всей силы ладонью о забор, которого не предполагал столь близким, и не удержался от невольного стона, вызванного болью. И в то же время кто-то, выскочив из ближайшего здания, кинулся на него с новым криком: «Стой, кто там? Держи!» Тяжелая рука ухватила его за рукав, дернула…

Он вырвался, взмахнул своей полосой… Что-то грохнулось оземь с глухим воплем… «Волк», шаркая ладонью по забору, побежал к углу к калитке… Вот она: рука удачно набрела прямо на железное кольцо ее. Он рванул за него – и вылетел в поле.

А на дворе стояла уже тревога, из изб выбегали люди, замелькали фонари, кто-то ударил в колокол, созывавший служащих на обед… «Волк» бежал без оглядки, скользя и утопая в грязи пустыря, чрез который несли его обутые в больничные «шлепанцы» ноги. Ему чудилось преследование, людские голоса, лошадиный топот… И он бежал, едва переводя дух, потеряв всякое сознание расстояния, бессильный дать себе отчет, далеко ли ему еще до этого леса, в котором ждало его спасение…

Он уже достиг его, и что-то, словно чернее самой ночи, зияло оттуда на него из-под нависших ветвей и игл высоких сосен, когда на бегу нога его задела за широко раскинувшийся корень дерева, и он со всего размаха полетел головой вниз, разбив себе при падении все лицо в кровь. Он потерял на минуту сознание и, придя в себя, вскочил на ноги, но тотчас же упал опять от нестерпимой боли зашибленного им колена.

Новый стон вылетел из его груди и замер тут же. До него явственно донеслось фырканье и встряхиванье лошадей на самом близком от него расстоянии. «Это от Троженкова», – сказал он себе; пересиливая боль, он поднялся опять и направился хромая на эти звуки.

– Эй там, помоги! – решился он крикнуть, хватаясь за ствол дерева, чтобы не свалиться еще раз.

– Тут, пожалуйте, – отозвался на это шепотливо чей-то голос.

– Подойдите, я расшибся, идти не могу.

– Вы из больницы? – спросил тот же голос, и чья-то рука дотронулась до него.

– А вы из Быкова?

– Так точно, Степан Акимович прислали, я вас два часа места больше как жду здесь… Счастливо выбраться изволили? – хихикнул к этому знакомый читателю Федька.

– Убил там кого-то, должно быть, – ответил на это как бы невольно «Волк», – ну, усади меня там скорее и вези, мочи нет.

Федька довел его до тележки, усадил, подсел к нему, и лошади, гулко шлепая по лужам и промоинам лесной дороги, побежали крупною рысью по пути к Быкову.

XIV

Часу в одиннадцатом утра на другой день после переданного нами читателю тарантас исправника Ипатьева подъезжал к крыльцу большого дома в Сицком, где молодой губернатор и дядя его, действительный тайный советник, член Государственного совета, Алексеей Сергеевич Колонтай имели пребывание уже третий день.

Исправник выскочил из экипажа и вошел в сени, из которых вышел ему навстречу благообразный слуга во фраке и белом галстуке, из целой команды слуг, выписанной в последнее время Провом Ефремовичем Сусальцевым из Москвы, по требованию его изящной супруги. Рубахи с косым воротом, подстриженные в скобку волосы иъзяты были вовсе теперь из обращения в сусальцевских палатах, поставленных вновь «на вполне европейскую ногу», как выражался Евгений Александрович Зяблин.

– Мне требуется видеть господина губернатора, – объяснил исправник, – проведите меня, пожалуйста, к нему.

Слуга замялся несколько:

– Они в настоящую минуту изволят завтракать с прочими господами.

– Все равно, доложите.

Тот как бы недоумело глянул на него исподлобья, провел рукой по весьма внушительным бакенбардам, пушисто топырившимся по его щекам, и направился затем неторопливым шагом к лестнице, уставленной кадками с померанцевыми деревьями до самого первого этажа.

Прошло пять минут, прошло десять – он не возвращался.

Ипатьев расхаживал вдоль и поперек пространных сеней, уткнувшись глазами в землю и нервно пощипывая кончики усов. «Точно просителя какого заставляют ждать», – невольно приходило ему на мысль.

– Пожалуйте! – раздалось наконец сверху.

Он поднялся по ступенькам.

– Просят обождать, они к вам выйдут, – объявил слуга, введя его в первую гостиную, где на стене висел все тот же «portrait d’ancêtre»1, екатерининский генерал-аншеф князь Шастунов на боевом коне, повешенный сюда княгинею Аглаей Константиновной[86] и проданный Сусальцеву вместе со всею прочею родовою движимостью Сицкого ее безпутным «Базилем».

Тут пришлось исправнику ждать еще минут двадцать, и с каждою минутою становилось ему все тяжелее. Он мельком взглянул на образ свой, отражавшийся в одном из огромных зеркал, украшавших стены гостиной, на цветные канты своего полицейскаго мундира. «Почитают за одно с лакеем». И желчная улыбка скривила его губы.

Но вот отворилась дверь ближайшего покоя, и в комнату вышел Аполлон Савельевич Савинов в летнем, ослепительно белом и