Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

домой к нему нежданно явился Овцын «сообщить ему», что сам он имеет намерение «для некоторых специальных целей» побывать летом в его, Юшкова, местах и потому просит дать ему свой тамошний адрес и «ждать его посещения», причем уже с таинственным видом передал, что «некоторые обстоятельства заставляют его быть осторожным», а потому он желает, чтоб Юшков хранил их отношения в тайне «от своих домочадцев и от всякого вообще провинциального старья, какого там, надо думать, вдосталь», и заключил тем, что, по всей вероятности, будет иметь надобность обратиться к нему для содействия этим своим «некоторым целям». – «Какие же это такие цели?» – спросил озадаченно Гриша. – «Само собою не личные, а для общего блага!» – высокомерно отрезал на это Овцын, но более обстоятельное объяснение отложил до их встречи «там».

«И вот он приехал – и в три свидания обработал меня!» – говорил себе теперь Гриша с мучительною тоской, с невыносимым чувством стыда…

Печально и участливо глядел на него Троекуров: он угадывал, что происходило в этой слабовольной молодой душе.

– Послушайте, – сказал он, – вы слышали, сейчас у вас обыск будет; надо уничтожить все, что может быть компрометирующего в ваших бумагах.

– У меня ничего нет, – пролепетал на это юноша.

– Не осталось экземпляров тех… прокламаций ваших?

– Их у меня здесь никогда и не было…

Борис Васильевич воззрился ему в лицо с невольным недоверием.

– Не было, – повторил тихо Гриша, – у отца под кровлею… я не хотел…

– Вы писали адресы у этого негодяя… у Троженкова?

Гриша не отвечал.

– И ничего больше нет?

– Были запрещенные стихи, я их сжег.

– Давно?

– Тогда же…

– Пойдемте, однако, в вашу комнату; посмотреть хорошенько не мешает… к мелочам могут придраться…

Но в это самое время под окнами комнаты послышался лошадиный топот, и мимо их ко крыльцу промчался дорожный тарантас с двумя сидевшими в нем господами в форменных фуражках.

– Они! – глухим криком вскрикнул оборачиваясь старик-смотритель, все время возившийся около брата.

– Пойди, проси их! – выговорил спокойным голосом Павел Григорьевич, запахивая полы длинного халата, в который был он облечен по случаю нездоровья, и выпрямляясь на своем сиденье.

Гриша в свою очередь вскинул вверх голову; глаза его глядели гордо и твердо.

«Хорошо!» – сказал себе Троекуров, зорко наблюдавший за ним…

Вошли в сопровождении старшего Юшкова исправник Факирский и жандармский капитан в голубом мундире, весьма благообразной и какой-то невинно строгой наружности молодой человек (он служил когда-то в одном из первых полков гвардии и променял его на жандармскую должность «по страсти, – говорил он, – к следственной деятельности»).

Факирский был темен как туча. Он, вступив в комнату, поспешно обвел одним общим поклоном всех присутствующих, заметно избегая встретиться взглядом с Павлом Григорьевичем, и, пропустив вперед офицера, словно заслонился весь им.

– Хозяин? – шепотком, обернувшись к нему в полоборота, спросил его тот, и на утвердительный знак его подошел к креслу с почтительным и вполне светским наклонением головы.

– Покорнейше прошу вас извинить… – начал было он, но Павел Григорьевич не дал ему продолжать. Он отдал ему учтиво поклон и заговорил сам:

– Приезд ваш ко мне не требует объяснений!.. Он говорит сам за себя. Тот, кому я, по всей вероятности, обязан честью видеть вас у себя в доме, здесь, налицо (он, не глядя на сына, кивнул головой в его сторону), – a потому, если вам угодно, вы можете сейчас же приступить к вашему делу.

Благообразного голубого офицера передернуло. Он чуть-чуть усмехнулся, но все так же светски наклонил еще раз голову, прищурился слегка на Гришу и, шагнув к отошедшему несколько в сторону исправнику:

– Этот самый молодой человек? – спросил он его на ухо.

– Он! – не мог удержать вздоха Факирский.

– Гриша, – промолвил громко Троекуров, – пройдемте с этими господами в вашу комнату… Пожалуйте, господа! – пригласил он рукой следовать за молодым человеком, немедленно двинувшимся вслед за его словами к двери.

– Борис Васильевич Троекуров, наш здешний мировой посредник и крупный землевладелец, – счел нужным объяснить Факирский, наклонясь в свою очередь к уху офицера.

Тот повел только головой и слегка покраснел. Он помнил Троекурова еще с поры своего юнкерства в полку, в котором и тот служил еще тогда, но «ни ему, ни мне не особенно приятно возобновлять теперь знакомство», – основательно рассудил он.

– Паша, что же это будет? – вскликнул неудержимо, вскидывая руки вверх, старик-смотритель, оставшись вдвоем в комнате с братом.

Моряк не отвечал; только грозные брови его судорожно дрогнули над сверкнувшими на миг глазами…

XVII

…Portavimus umbram

Imperii1…

Sidonii Apollinarii carmina.

Как друг обнявший молча друга

Перед изгнанием его2.

Пушкин.

– Это ваше именно помещение? – спрашивал Гришу жандармский капитан, оглядывая светлую, уютную комнату, в которую вошли они, и в которой все, от свежих ситцевых занавесей и до безделушек, расставленных на столах и этажерках, носило следы заботливой руки, руки матери, любовно уготовлявшей этот «уголок» к приезду дорогого детища.

– Да, это кабинет мой, a тут рядом маленькая комната, моя спальня.

Тот заглянул в спальню, потянул кончик уса и спросил опять:

– Тут у вас все ваше: книги, бумаги?..

– Да. Книги в шкафу, бумаги здесь вот!

И Гриша нервным движением дернул за ключ и вытащил наполовину большой ящик письменного стола с мирно почивавшими там тетрадями университетских лекций.

Голубой офицер деликатною рукой потащил к себе одну из них:

– Это ваша рука? – мягчайшим тоном проронил он.

– Нет, – усмехнулся невольно студент, – это литографированные записки… А вот это я строчил, – примолвил он, подавая ему с тою же усмешкой исписанный лист.

– Позвольте посмотреть!..

Он взял этот лист – отрывок из какого-то конспекта по энциклопедии правоведения, отошел с ним к окну, пригласив глазами исправника туда же, и, обернувшись спиной к молодому человеку и Борису Васильевичу, который, усевшись на диван, внимательно следил за происходившим, запустил руку за борт сюртука, вытащил из кармана бумажник, а из него какой-то почтовый конверт и показал его Факирскому… Головы их на несколько мгновений низко наклонились над обоими «письменными документами», очевидно, сличая их.

– Несомненно! – прошептал голубой…

Исправник только насупился.

Тот вернулся к Грише.

– Вы изволили сказать, что это ваша рука? – сказал он, показывая ему на конспект.

– Моя.

– А эту вы не признаете?

И он, осторожно и крепко придерживая двумя пальцами конверт за верх его, поднес начертанный на нем адрес под глаза Гриши.

Гриша начал громко:

«Его превосходительству, господину пензенскому губер…»

Он не дочел, поднял глаза – словно какая-то змейка пробежала по его лицу – и твердо