Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

улыбался, – гордая, упрямая… Да, я ошибался: это была не игра, a вот эти самые упрямство и гордость… Побороть себя хотела, шесть недель выдержала, томила и томилась… и вот!..» «Знаете ли, куда вы идете, говоря мне это?» – повторял он ее слова: какая другая женщина поставила бы так этот вопрос? Из орлиной породы она, с нею компромиссов быть не может… A эти зеленые глаза, девственно-страстные, что обещают они… Я найму в Венеции palazzo на Canale Grande3 и с нею там…

– Углы! – пробудил его словно испуганный возглас соседа.

Он оглянулся на него чуть не сердито. Старик, весь бледный, торопливо и учащенно крестил себе грудь дрожащими пальцами… Они приехали.

Павел Григорьевич Юшков не ждал гостей. Пред отъездом брата из Углов тот, чуть не плача, выражал ему свое сожаление, что занятия его по училищу никак не позволят ему приехать ко дню рождения Гриши. A Бориса Васильевича Троекурова он предполагал не совсем еще оправившимся.

Он поэтому настолько же удивился их приезду, насколько и обрадовался.

– Вот уж, могу сказать, приятный сюрприз! – вскликнул он, с подергиванием боли на лице, подымаясь из своего глубокого вольтера и ступая на обутую в бархатный сапог ногу, навстречу им (они прямо прошли в его кабинет). – Вы уж молодцом, Борис Васильевич, поздравляю, a мне вот, как видите, еще не дает ходить проклятая подагра… Здравствуй, Василий, таки прикатил сегодня, спасибо тебе! – протягивая руку и любовно поведя взглядом на брата, промолвил он и тут же тревожно вскликнул. – Да что с тобою, болен?

Бедный смотритель поднял на него мучительно-умоляющий взгляд:

– Нет, Паша, нет, я ничего… я собственно…

– Какое «ничего»! Лица на тебе нет. Болен, говорю, или… случилось что-нибудь?..

– Действительно, Паша, одно обстоятельство есть… Ты не смотри на меня, Паша, пожалуйста, – вскликнул вдруг старик, – я… натура уж у меня такая… бабья… ничего сдержать в себе не умеет…

Он не договорил и быстро отошел к окну, глотая душившие его слезы.

Павел Григорьевич поглядел ему вслед, сжал свои нависшие брови и, опустившись снова в кресло, обратился к Троекурову.

– Что с ним?.. Что такое? – как бы поправился он. – Вы знаете?

Тот обернулся к двери:

– Запереть можно?

– Можно, конечно… A что?

– Чтобы кто-нибудь… из ваших, – подчеркнул он, – не вошел. Поговорить надо.

– Жены еще нет; она вечером только приедет. Удержала ее мать больная. А Гришу прислала мне сюда вчера… Он сейчас у меня сидел, пошел на озеро погулять…

Борис Васильевич одобрительно качнул головой.

– О нем именно и речь пойдет, – сказал он.

Судорога пробежала по лицу моряка. Глаза его так и впились в говорившего.

– О Грише? – повторил он дрогнувшим голосом.

– Да! – веско уронил тот.

– Говорите… что бы там ни было! – вырвалось нежданно для него самого у Павла Григорьевича.

– Вы помните наш разговор с вами, когда вы в последний раз были у меня… после случая со мною… о том переодетом негодяе?

– Да, да… которого Гриша называл мне Федоровым, – мрачно прошептал Юшков.

– Настоящая его фамилия – Овцын; он двоюродный брат моей жены, давно потерянный человек… Пока, – объяснил Троекуров в ответ на изумление, сказавшееся за этими словами его в глазах обоих братьев, – пока шло только дело обо мне, я считал бесполезным называть вам его… Я узнал, что он в наших местах в тот самый вечер, когда, помните, был у вас, возвращаясь из города, и велел ему сказать, что если он немедленно не скроется отсюда, я с ним распоряжусь по-свойски… Я его действительно встретил чрез день после этого в компании Троженкова и избил плетью – имел на то основание… Жалею об одном теперь, что не положил на месте, – с беспощадно сверкнувшими глазами отчеканил бывший кавказец, – настает такое, по-видимому, время, что охранять себя… и своих честным людям придется не иначе, как собственноручною расправой!.. Вы знаете, что произошло затем: маскарад, подстрекание крестьян к бунту… Молодца схватили на месте преступления – и в ту же ночь выпустили или скрыться дали… Того и следовало ожидать: нынче, как известно, преступных людей нет – существуют «убеждения», или «аффекты»; за то и за другое, разумеется, «нечестно» подводить людей под кару – и такого разумения своего долга считает нужным держаться теперь каждый состоящий на службе просветившегося российского правительства… Ну, и прелестно! Отпустили «убежденного» молодца; наша сторона, по крайней мере, избавлена от него. Таково было мое рассуждение; я вам в этом смысле и говорил тогда, думая именно о вашем Грише, о том скверном влиянии, какое мог иметь на него этот мерзавец…

Троекуров говорил короткими, обрывистыми фразами, отдаваясь невольно захватывавшему его чувству негодования, и замолчал на полуслове, проводя себе в смущении рукою по лицу: оставалось сказать «настоящее», поразить ударом этого почтенного, глубоко уважаемого им человека, который, согнувшись в своем кресле и машинально подергивая правою целою рукой пустой рукав отрезанной левой, глядел на него, не отрываясь, нетерпеливо и тревожно…

Старик-смотритель неслышными шагами подошел тем временем к ним и, опустив сложенные руки, с замиравшим дыханием не отводил в свою очередь от брата своих голубых, словно туманом подернутых теперь глаз.

– Вы успокоивали меня тогда, Борис Васильевич, – тихо произнес младший Юшков.

– Если это упрек, – ласковым тоном заметил Троекуров, – то я заслуживаю его только в том отношении, что не догадался тогда же, что зло… уже было сделано.

Павел Григорьевич весь выпрямился:

– «Сделано»? Что? Не томите!

Брат его кинулся к нему:

– Паша, голубчик, – залепетал он, – ты сильный человек… ты тысячу смертей, можно сказать, на своем веку видывал и глядел им бодро в глаза… Так ты уж и теперь… мужайся! Тяжело, голубчик, тяжело, да что же делать!.. Сын твой… Ведь подумай: молодость, доверчивость излишняя…

– Что он сделал? – гневно прервал его тот, ударяя кулаком по ручке своего кресла.

– Его обвиняют в рассылке по почте конвертов с революционными прокламациями, – почел нужным вмешаться опять Троекуров.

– С революционными прокламациями… Гриша?.. Не мо-может быть! – вскликнул Павел Григорьевич, откидывая голову назад.

Борис Васильевич приподнял печально плечи:

– Пусть брат ваш расскажет вам, что знает!..

Смотритель, страшно путаясь и испуганным взглядом следя за выражением лица брата, принялся сообщать ему все, что было передано самому ему исправником.

Тот не прерывал его ни единым словом. Он словно замер весь; только лоб его и щеки становились с каждым мгновением все бледнее и бледнее.

– «Обыск», – повторил он чуть внятно, дослушав до конца, – в моем доме… у моего сына!..

– Павел Григорьевич, – сказал Троекуров, – я пойду с ним переговорю… с Гришей…

– С государственным преступником! – захохотал старый моряк прорвавшимся у