Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Борис Васильевич, – еще с порога заговорил он, – вообразите, что я с озера – ведь не близко! – узнал по звуку колес вашу старую коляску…

Он быстро направился к нему, заранее протягивая руку… И вдруг инстинктивно задержал шаги, окинул торопливым взглядом лица безмолвных присутствующих – и побелел как полотно… Он как-то разом все понял.

Троекурову стало ужасно жаль его:

– Гриша… – начал было он.

– Нет, уж позвольте отцу с ним поговорить сначала! – перебил его Павел Григорьевич. И он энергическим движением руки указал сыну стать пред ним.

Молодой человек повиновался, подвинулся; глаза его опустились в землю, словно повинуясь какой-то внешней, неодолимой силе.

Отец уставился на него, губы его зашевелились… но долго не был он в состоянии произнести слова.

– Сейчас, – начал он наконец, – приедет сюда полиция, жандармы… производить обыск, арестовать тебя… Ты знаешь за что?.. Надеюсь, – вскликнул он, предупреждая ответ сына, – что ты по крайней мере лгать не станешь мне!..

– Я лгать не стану, – промолвил Гриша, подняв глаза, и обвел ими кругом себя, ни на ком не останавливаясь.

Слабый румянец выступил на его лице, он видимо бодрился.

– Я за поступки свои ответчик!

– За какие «поступки»? За безумие, за неслыханное дурачество! Тебя подучили разослать по почте какие-то возмутительные воззвания… И ты это взял на себя, взял сыграть шута… чтобы поплатиться за это Сибирью!..

Упрек задевал молодого человека за самое больное место – за его самолюбие; он весь вспыхнул теперь.

– Для кого «шута», для кого чего-нибудь получше, пожалуй! – возразил он с заметным намерением иронии в тоне. – Это вопрос старого и нового поколения… Мы не поймем друг друга, батюшка!

– Что же мне понимать-то, не потрудишься ли объяснить, – вскликнул Павел Григорьевич, – то ли, что ты уже не по легкомыслию, a с полным сознанием, с убеждением, что так тебе и следует, записался в бунтовщики, во враги общественного порядка и правительства?..

Гриша приподнял плечи:

– Ни ваш «порядок», ни ваше «правительство» мы, молодое поколение, уважать не можем, и стремимся… к их упразднению, – договорил он после минутного колебания.

Нестерпимою болью и гневом засверкали глаза отставного севастопольца. Он ухватился за кресло, как бы с тем чтобы подняться, чтобы кинуться на сына… и упал опять, бессильный и дрожащий…

– Что же, – застонал его голос, – так мы для того там одиннадцать месяцев умирали каждый день за Русскую землю и ее Царя, чтобы вы, вы… наши дети…

Горло ему свело судорогой, он говорить не мог…

– Паша, голубчик! – ринулся к нему старик-брат, отчаянно простирая к нему руки.

Троекуров схватил Гришу за руку и потянул его к окну.

– Вы безумец, Гриша, – строго заговорил он, – и что хуже, извините, – просты не по летам! Вы в действительности такой же революционер, как я, – иначе вы были бы чудовище, a не сын вот этого человека, пред которым каждый порядочный человек в России почтительно шапку скинет… И вы убиваете его, губите самого себя из-за чего? из-за бездельника, который натравил вас, a сам удрал, оставив вас на жертву!.. Ведь вы должны же знать, что он скрылся… ему дали уйти, – a вы поплатитесь! Разве отец ваш неправ, разве не играете вы в самом деле во всем этом роль шута?.. Вы хоть бы об этом серьезно подумали, если сердце успели вы свое испортить уже настолько, чтобы не понимать, какою ценой заплатят за это ваши родители!..

Если бы Гриша имел дар ясновидения и мог прочесть то, что сказывалось в мысли Троекурова не далее, как час тому назад, он имел бы возможность спросить его в эту минуту в свою очередь: какою ценой и кем должно было быть заплачено «безумие» самого проповедника?..

Ho у бедного юноши не было и этого аргумента в запасе. Он стоял лицом к лицу со своим «поступком» и сознавал с глубоким внутренним смятением, что ему нечем, нечем серьезно оправдать его… Слова Бориса Васильевича разбивали как-то сразу в прах весь его напускной задор. Какой он в самом деле революционер? Есть ли в нем тот огонь и мужество, есть ли та злость, какие нужны для этого? Вот он «раскис уже совсем», не смеет обернуться на старика-отца, и сердце невыносимо ноет, и слезы так-таки сейчас, кажется, и брызнут из глаз. A «тот» вовлек его, сгубил и – скрылся, не почтя даже нужным известить его о себе, справиться и о его участи. Он «преследует свое дело» и пренебрегает теми, кто служил ему бессловесным орудием, послушною, жалкою игрушкой… Да, это так, он, Григорий Юшков, – «шут», над которым смеется теперь этот же человек, за которого приходится ему «расплачиваться»… И как он мог так слепо отдаться ему в руки, давно ли он его знает?.. Он встретился с ним в Петербурге, незадолго до экзаменов, в одном студенческом кружке, с которым водился Гриша. Его звали там Федоровым, и Гриша только позднее узнал, что это не была его настоящая фамилия и что он «скрывается от полиции», для чего даже носит парик темнее собственных волос… Студенты кружка, почти все первокурсники, благоговели пред ним, как пред человеком, «бывшим в Лондоне в ближайших сношениях с самим Александром Ивановичем», к которому – передавали они шепотом друг другу – «он был посылаем даже для особых переговоров от редакции «Современника», и с восторженным сочувствием заслушивались его «прогрессивных» речей… Гриша, слывший в университете «красною девицей» и «аристократом», был особенно польщен тем, что столь «хорошо поставленное в либеральном лагере» и авторитетное среди его товарищей лицо обратило на него с первого раза особое внимание и заявило даже, что желает «специально заняться его развитием». Наш юноша получил действительно от этого наставника указание на «некоторые необходимые» для такого его «развития» книги, в которые «следовало ему вникнуть». Первым номером стояло известное Kraft und Stoff Бюхнера4, которое Гриша, знавший хорошо по-немецки и одаренный отличною памятью, одолел весьма быстро и так, что на ближайшем после этого сборище кружка мог цитовать наизусть целые страницы из этого сочинения, выводя из них уже самые решительные заключения о необходимости «покончить со всяким феотоническим началом»5. Овцын ударил его за это поощрительно по плечу и многозначительно проговорил: «Будет прок!», вслед за чем товарищи принялись даже аплодировать Грише… Затем наступили экзамены, и собрания прекратились; но пред самым отъездом Гриши