Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

тех же приблизительных числах, когда сданы были господином Юшковым на почту эти конверты с прокламациями, арестован был мною на сенокосе, при свалке крестьян, вследствие там одного спора о владении лугами, неизвестный молодой человек в крестьянской одежде и, как оказалось, с накладною бородой, возбуждавший крестьян против решения господина мирового посредника, причем он нанес тут же ему, Борису Васильевичу, увечье, швырнув ему дубиной в колено… У него находился паспорт на имя какого-то клинского мещанина, очевидно фальшивый. Из его приемов, наружности и того, как отвечал он, я почитаю себя в полном праве заключить теперь, что этот неизвестный не кто иной был, как упомянутый Овцын… До отправления его в острог я велел тогда, после происшествия, привести его для допроса в одну усадьбу, в которой сам я ночевал в тот раз, и запереть там под стражей до утра…

Голос его оборвался… Он передохнул и продолжал, хмурясь и кусая себе губы:

– Господин этот ушел из-под стражи тогда же, ночью… Я признаю себя вполне виновным в этом, рапортовал в этом смысле начальнику губернии, прося о немедленном отчислении меня от должности исправника, к которой признаю себя решительно неспособным… и готов нести всякую ответственность за… небрежное отношение мое к обязанности моей в этом деле, – прибавил он, глядя блестящими глазами на Троекурова.

Благообразный жандармский офицер с изумлением глядел в свою очередь на его возбужденный вид:

– Я об этом, само собою, доложу нашему начальнику штаба. Свидетельства ваше и ихнее, – указывая на Бориса Васильевича, молвил он значительно, – весьма важны, так как князь, шеф наш, особенно интересуется делом этих прокламаций… А из округа пишут нам, что Овцын не бывал ни в одной из этих губерний, – весьма странно! – пропустил он сквозь зубы.

И, спохватившись вдруг:

– А теперь уж позвольте, – обратился он к молодому Юшкову, с новым выражением строгости на лице, несколько умеряемой учтивым вздохом, – позвольте приступить уже, собственно, к исполнению возложенного на меня поручения.

– Пожалуйста! – произнес Гриша, иронически улыбаясь.

– Мне необходимо несколько… внимательно пересмотреть ваши бумаги.

– У меня ничего не заперто; смотрите, где и что вам угодно!

Начался обыск. Голубой офицер с необыкновенною добросовестностью относился к своему делу: он перешарил все шкафы и ящики в кабинете и спальне, перерыл все книги, перелистовал все до одной страницы неповинных лекций студента, отложил в одну отдельную кучку все письма, записки, каждый лоскуток, представлявший подобие клочка от разорванной переписки… Но все это, по тщательной рассортировке и внимательном прочтении, оказалось самого безупречного свойства: письма родителей или счеты сапожника и портного… Оставалась корзина под столом для хлама. Он вывернул весь этот хлам на пол… и недаром. В нем нашлась узковатая полоска грубой писчей бумаги, из которой, судя по свойству сохранившихся на ней складок, был, очевидно, до или после получения ее, сложен петушок и затем, наполовину порванный, кинут в корзину. Сложив разъединенные сторонки полоски, капитан, пригласив быстрым взглядом исправника читать вместе с ним, разобрал следующие писанные по длине ее строки:

«Видно, вас дома в узде держат, не отъявились сегодня по уговору в Быковский лес. Урвитесь от церберов хотя завтра, в 2 часа – дело нужное, а мне улетучиваться скоро. Фед».

Улыбка удовольствия скользнула под усами капитана.

– Вы изволите утверждать, – поднял он глаза на Гришу, протягивая ему вместе с этим свою находку и все так же крепко придерживая ее двумя пальцами, – что не знакомы ни с господином Овцыным, ни с Федоровым, – подчеркнул он, – а чья эта подпись, не признаете ли?

Юноша взглянул на нее, поморщился и молча отвернулся… Что пытки, что унижения переиспытал он, пока «этот учтивый господин» обшаривал и переворачивал вверх дном его «бедный уголок»!..

– А что там? – тревожно выговорил Троекуров, подходя к капитану.

– Полюбопытствуйте! – сказал любезно тот, приподымая ему к глазам записку, но не выпуская ее из рук по-прежнему. – Прямое подтверждение вашего показания…

Капитан вложил документ в добытую им из бумажника обложку, зажег спичкою свечу и, запечатав пакет кусочком сургуча, валявшимся на столе, надписал на нем несколько слов и аккуратно сунул его в тот же бумажник, рядом с конвертом с прокламацией.

Настала затем минута общего натянутого молчания.

Благообразный офицер обвел глазами кругом комнаты и остановил их на исправнике, который все с тем же сумрачно возбужденным выражением лица стоял, опершись рукою о спинку кресла, и барабанил нервно по ней пальцами.

– Здесь, – как бы не совсем твердо произнес он, – решительно, кажется, все осмотрено?..

Факирский передернул судорожно плечами, словно говоря: «А тебе чего еще нужно?»

– Разве… в других комнатах? – молвил тот с тем же нетвердым оттенком в звуке голоса.

– В каких же это? – резко устремляя на него свои стальные глаза, воскликнул Троекуров. – Уж не намерены ли вы распространить обыск ваш на бумаги самого Павла Григорьевича Юшкова?

«А почему бы нет?» – промелькнуло в ответ в глазах капитана. Но врожденное чувство порядочности, да и точный смысл его инструкции восторжествовали над «страстью к следственной деятельности». Он чуть-чуть покраснел и затеребил себя за кончик уса с озабоченным видом.

– В таком случае, – слегка заикаясь и поводя с заметным смущением глаза на Гришу, промолвил он, – мне остается просить вас… собираться в путь. Мне предписано доставить вас… и без промедления… в Петербург.

– Я готов! – громко и спокойно проговорил студент, глядя не на него, а на Троекурова: «ты, мол, посмотришь, стану ли я волноваться теперь!»

– Вы хотите… сейчас? – воскликнул в первую минуту тот. – Его мать приезжает сегодня вечером, дайте им проститься…

Гриша прервал его: лицо его побледнело как полотно:

– Нет, не надо, Борис Васильевич, ради Бога! Пусть сейчас уж, сейчас и кончено!..

– Я не смею, – возразил со своей стороны голубой офицер, – мне предписано быть с ними в Петербурге 27-го числа, а сегодня 25-е; мы едва успеем завтра в Москву к вечернему поезду.

«И то, – подумал Троекуров, она поскачет за сыном в Петербург, дадут ей там с ним свидание и не одно; a тут такое оранье пойдет, что и ни сыну, ни отцу духом не выдержать».

– Вот что, если так, – сказал он громко, – я пошлю вам сейчас кого-нибудь уложить ваш чемодан, как бы чтоб ехать к нам, во Всесвятское, на несколько дней, a отсюда мы отправимся с вами в моей коляске… Вы позволите, капитан? Мы избегнем таким образом суматохи в доме, толков между прислугой. А пленник ваш не уйдет, – примолвил он с насилованною улыбкой, – вы с господином исправником поедете впереди или сзади нас; не доезжая до Всесвятского, он к вам пересядет.

– Извольте-с! – согласился,