Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

В версте от Всесвятского экипажи остановились, так как по уговору «арестант» из коляски Бориса Васильевича должен был пересесть здесь в тарантас исправника и его спутника. Прощаясь с ним пред тем и дружески пожимая его холодную руку, Троекуров сказал ему:

– Ну, Гриша, до скорого свидания, надеюсь, a пока вот вам добрый совет. Вывертываться не в вашей натуре… да оно и некрасиво, в сущности, – промолвил он скороговоркой, – ведите же себя там так, как прилично сыну вашего отца. Помните его слова: «Пусть простят тебя прежде закон и Государь». Руководствуйтесь этим: откровенное, полное сознание! Вы не можете не видеть, что поступали бессмысленно: ваших непрошенных благодетелей народа этот же народ разорвет в клочки при первом подозрении, что они «против Царя бунтуют». Народ им не обмануть, как обманывал вас этот негодяй… Вы отрицали сейчас ваше знакомство с ним: это нелепое дон-кихотство! Не вы, я его выдал; можете поэтому быть с этой стороны совершенно спокойным. Вам теперь там никто и не поверит, что прокламации получены вами не от него. А если бы вам удалось и разуверить их в этом, то вышло бы вот что: стали бы заподозривать и привлекать других, невинных. Этого ли вы желаете? – строго спросил Борис Васильевич… – и улыбнулся чрез миг как бы невольно прорвавшеюся ироническою улыбкой. – А в заключение, милый мой, примите к сведению, что вас там ждут не волки, а овцы, наряженные в волчьи шкуры… и очень даже неловко себя чувствующие в этой роли волков, – договорил он сквозь зубы. – Вы, может быть, Сильвио Пеллико читали, воображаете себе какой-нибудь Шпильберг или Кёнигштейн, с железными затворами, цепями в стенах и всякими романическими пытками? Разочаруйтесь, юноша: вас будут укладывать спать на пружинном матраце, кормить отлично и угощать такими же отличными сигарами, если вы их курите…

– Борис Васильевич, – прервал его Гриша, весь покраснев, – вы меня ужасно презираете?

– Это почему?

– Вы утешаете меня, будто малого ребенка.

Тот засмеялся:

– Ни то и ни другое. Не утешаю, так как говорю чистейшую правду о необыкновенной «гуманности» (так ведь это у вас по-новому говорится?), которая ждет вас там, где, пожалуй, менее всего ожидать следовало бы. А презирать вас за что? Разве больных презирают? А вы… вы сын вашего времени и не ушли от его болезни… Э, да что тут говорить! – к удивлению молодого человека вскликнул нежданно Троекуров, нервно заморгав, как бы от ощущения внезапной внутренней боли. – Разве у каждого поколения, у нас, не было, нет своей болезни!.. Хорошо, если как у вас, непродолжительна она и пройдет без следа…

Он так же нежданно оборвал и замолк, отвернувшись от своего спутника.

– Ну, прощайте, молодой человек, – сказал он, оправившись вдруг, – вас эти господа ждут… вот и исправник идет за вами… Прощайте, и еще раз; кайтесь откровенно, как это велит вам собственное сердце ваше, я знаю…

Гриша, глотая слезы, крепко обнял его и поцеловал.

– Успокойте отца… Я только за него боюсь! – прошептал он ему на ухо и, стремительно выскочив из коляски, побежал к тарантасу.

Исправник между тем подошел к Троекурову:

– Вы обо мне дурно судите, Борис Васильевич, – начал он, с видимо надуманною решительностью и вместе с неодолимым смущением, – и имеете на это основание, признаю… Но поверьте, если б я мог предвидеть… Сбитые мы все с толку люди, чувствую! – вырвалось у него вдруг стенящим звуком из груди, и он как бы еще более сконфузился. – Прошу извинения…

Он торопливо поднес руку к фуражке и, заметно избегая подать свою или принять руку собеседника, так же поспешно наклонил голову, повернулся и почти бегом направился обратно к своему экипажу.

«Сбитые с толку люди, – повторил про себя Троекуров, задумчиво глядя ему вслед, – да… «одержимые» – вспомнилось ему вдруг словцо маленькой, «полуюродивой», как почитал он ее, приятельницы жены его, Лизаветы Ивановны Сретенской, переданное ему однажды Сашенькой и поразившее его тогда, – «одержимые», да, все… все мы… И страшно: он, этот какой-то фантазер в полицейском мундире, он мне, в сущности, сказал то же самое, что я за минуту пред этим говорил Грише»…

Он усиленно заморгал опять прищуренными глазами… «Да, только источник и свойства болезни иные», – словно в утешение себе сказал он чрез миг, как-то неопределенно улыбаясь.

Он откинулся в угол коляски и нетерпеливо крикнул кучеру:

– Ну, пошел!..

Лошади помчали.

Звон колокола, слышный на весь дом, возвещал обеденный час, когда Троекуров входил в свои покои.

– У барыни гости, – доложил ему в уборной камердинер, подавая ему переодеться.

– Кто такие?

– Госпожа княгиня Шастунова и господин Мохов, чиновник из губернии… Да с княгиней еще одно духовное лицо прибыло, – добавил, чуть-чуть усмехаясь, камердинер, еще молодой, франтоватый и лукавый малый.

– Какое духовное лицо? – спросил Троекуров, взглянув на него строгими глазами.

– Не могу знать-с, – ответил тот, принимая немедленно почтительнейший и даже с оттенком дураковатости вид, – священник ихний, полагать должно так.

Борис Василевич вымылся – переменил белье и костюм и, с едва скрываемою на лице досадой на предвидевшуюся им «адскую скуку», прошел в столовую.

Хозяйка с гостями стояли там еще у стола с закуской.

– А, вот и муж мой! – воскликнула радостно Александра Павловна, завидя его. – Я совсем не ждала тебя к обеду, Борис, думала, что ты там, у Юшковых, останешься… Что у них? – говорила она, пока он раскланивался и пожимал коротенькие, все также унизанные бриллиантовыми перстнями пальцы Аглаи Константиновны. – Ты, надеюсь, monsieur Мохова помнишь? – спохватилась она, обертываясь в сторону молодого чиновника. Розовые ее щеки заалели при этом уже совсем пунцовым колером, и она тут же отвернулась.

– Очень рад, – учтиво произнес хозяин, пожимая руку гостя, покрасневшего в свою очередь, как пион, при сей верной оказии (он был все так же застенчив и горел все тем же пылом юношеской страсти к той же Сашеньке)…

– 2-Permettez moi, cher monsieur Троекуров, – возгласила в то же время княгиня своим певучим голосом, – de vous présenter mon aumônier, le père Пареен… Il est très comme il faut pour un prêtre, – добавила она уже шепотком и значительно помахивая головой, – c’est pourquoi je me suis permis de l’amener avec moi chez vous-2.

«Духовное лицо», которого просвещенная Аглая Константиновна представляла под затейливым названием своего «aumônier», был рослый, широкоплечий и курносый господин лет тридцати, из того типа людей, которых зовут «беглыми неграми», гораздо короче остриженный, чем это вообще полагается в священническом сане, с подстриженною же светло-русою бородкой и в щеголеватой, тонкого темно-зеленого сукна рясе, из-под широких рукавов которой выставлялись рукава шелкового подрясника