Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Сережа! – испуганно воскликнула она под первым впечатлением, но тут же сдержала себя, – не даром была умна… – Она тебе очень понравилась? – примолвила, улыбаясь ему через силу, Софья Ивановна.

Но он был настороже. Он знал тетку так же, как и она его знала. Вырвавшееся у нее восклицание и теперь эта натянутая улыбка, – он понял и сжался, как цветок под холодным ветром.

– Д-да, – проговорил он почти равнодушно, – она действительно замечательная… я, по крайней мере, такой еще не встречал, с таким здоровым и благородным образом мыслей… Мне большое удовольствие доставило беседовать с нею…

– Она мне самой очень понравилась, – тотчас же впадая в его тон, молвила Софья Ивановна, – такая красивая и порядочная!..

– И вы, тетя, – почел не бесполезным сообщить ей Сергей, – произвели на нее самое лучшее впечатление!..

– Да? Что же, я очень рада!.. Она очень похожа на отца этим своим изящным спокойствием… Ты говоришь, она его поминает?

– Да…

– Она успела тебе говорить о нем?

– Что же «успела»? – вдруг заволновался Гундуров. – У нее вырвалось невольно… И не мне одному, она бы, вероятно, всякому сказала… только я ближе к ней сидел… Когда князь-Ларион отпустил эту колкость ее матери, она сказала, что, если б отец ее был жив, этого бы не было!..

– Она права!..

Софья Ивановна одобрительно кивнула – и тяжко задумалась. Чем достойнее ее сочувствий могла оказываться эта княжна, тем страшнее была она для нее!..

Прошло довольно долгое молчание. Гундуров опять заходил по комнате.

– Что же, ты думаешь скоро опять в Сицкое? – спросила его наконец тетка.

Он остановился:

– Мне говорила княжна, что она ждет меня с вами, тетя, – проговорил он чуть не умоляющим голосом.

– А тебе скоро надо? – подчеркнула она.

– Да, я там играю… Гамлета, – глухо добавил он, – он себе почему-то показался в эту минуту очень мелким и смешным.

– И она… княжна, – тоже играет?

– Да, Офелию…

– И ты, – улыбнулась Софья Ивановна, – будешь просить ее… как бишь там: «Сударыня», или «прекрасная девица, помолитесь о моих грехах?»

О, нимфо! помяни

Мои грехи в твоих святых молитвах![7]

– процитировал он.

– Странно как-то, и только у Шекспира можно встретить, – заметила она, – святая молитва и нимфа!..

– Да, но прелестно! – воскликнул Гундуров.

– Не спорю, – улыбнулась она опять. – А не хочешь ли ты отдохнуть, – спросила она его, – после дороги… и этого визита? Мы, как всегда, будем обедать в три часа.

– Если позволите, тетя, – поспешно ответил он, – я действительно немного устал…

Она долго, сжав руки, глядела ему вслед. Глубокая морщина сложилась между ее бровями, и нижняя губа слегка шевелилась, будто шептала она что-то про себя… Да, она это не предвидела, – и глубоко упрекала себя за то… Но чем могла бы отвести она от него это?.. Она уберегала его до сих пор от всех соблазнов молодости. Чистая и строгая жизнь его не знала до сих пор тех увлечений, которым отдается обыкновенно юность в его годы… Уж не ошибка ли была это с ее стороны? – спрашивала себя теперь в тревоге Софья Ивановна; то, что так легко удавалось ей сдерживать в нем, прорвалось и польется теперь кипящим, неудержимым потоком… Она предвидела: он весь теперь там будет, он отдастся ей всем этим девственным сердцем своим!.. И что сказать, как упрекнуть его за то? Он прав; к несчастию, прав, – она, эта девушка, она прелестна; она ее, старуху, очаровала с первого раза; она похожа на отца своего, который… Они стоят друг друга с Сережей… Но ведь это невозможно, – достаточно только раз взглянуть на эту Аглаю, на это детище разбогатевшего кабатчика: можно ли допустить, чтобы она дочь свою, княжну, согласилась когда-нибудь отдать за профессора! Она к тому же порешила судьбу своей дочери, – Софья Ивановна имела основание предполагать это… Горе, унижения, одно мучительное горе принесет ему эта любовь… И нечем теперь оторвать, некуда увезти, услать его от неотразимого соблазна! Как же спасти его, спасти от ожидающего его отчаяния? Неужели нет средства?..

Она судорожно хрустнула сжатыми пальцами, обернулась на образа под наплывом какой-то смертельной тоски – и прошептала:

– Владычица Небесная, осени его Твоим Покровом!..

X

Долее трех дней не в силах была Софья Ивановна удержать племянника в Сашине. Он видимо томился, скучал, избегал разговоров, уходил с утра в дальние поля, опаздывал к обеду… «Он весь там, он уже весь ее, нам с тобою уже ничего не осталось от него, Биби», – отвечала она, подавляя слезы, на вопросительное чириканье своей канарейки, сидя с ней по целым часам одна в уютной свежей комнате, в которой он – тут, рядом с ее постелью, за этими старыми лаковыми китайскими ширмами, – спал до девятилетнего возраста в своей маленькой кроватке, где каждый угол напоминал ей его детство, его первый лепет и первые ласки… Но не в характере Софьи Ивановны было тосковать и плакать. «Волку прямо в глаза гляди!» – любила говорить она в трудные минуты жизни, – и прямо шла на него, на этого волка. И в этот раз поступила точно так же: встрепенулась разом, отерла слезы, надела свое праздничное шелковое не то табачного, не то горохового цвета платье, которое называлось у нее поэтому «la robe feuille morte de Madame Cottin»[8]1, – велела заложить фаэтон и послала горничную сказать Сергею Михайловичу, что она собирается в Сицкое…

Он тотчас же прибежал и без слов кинулся обнимать ее. Глядя на его молодое, радостно сиявшее лицо, Софья Ивановна вдруг упрекнула себя в эгоизме. «В сущности, – молвила она внутренне, – я во всем этом более о себе, чем о нем, думала и вследствие этого преувеличивала, может быть, препятствия, которые ожидают его там… Неодолимы ли они в самом деле? Или это только мне кажется так потому, что тогда я лишусь его, лишусь совсем… Но разве эта минута не должна была прийти для меня рано или поздно, разве я давно не готовилась к ней?.. Нет, тут дело идет не о моем, а о его счастии, надо действовать!.. А там – посмотрим!..»

Через час тетка и племянник выехали вдвоем в новеньком, легком фаэтоне, запряженном четверкою молодых, выхоленных караковых лошадок в щегольской сбруе, и Гундуров с каким-то еще не испытанным им доселе чувством ребяческого