Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич

стараясь вызывать любознательность ребенка, она с лихорадочным вниманием наблюдала за тем, куда клонились его природные дары, к какой области ведения тянули они его. Скоро должна она была убедиться, и не без сожаления, что к точным наукам у Сережи было мало расположения и что едва ли могла она надеяться увидеть его когда-либо «благонамеренным кристаллографом», как выражался князь Михайло. Мальчик зато оказывал самые решительные лингвистические способности. «Что же, – подумала Софья Ивановна, – и это дело, и это может сделаться интересною поглощающеюся специальностью!» Надежды ее с этой стороны осуществились вполне – и новым счастливым днем в ее жизни был тот день, когда Сережа, с горделивым румянцем на щеках, пришел объявить ей, что университет имеет его в виду для занятия кафедры по славянской истории…

Громовым ударом для этой сердечной и мыслившей женщины была весть, полученная ею из Петербурга от племянника, об отказе ему в заграничном паспорте. Она огорчена и поражена была этим гораздо более, чем сам Гундуров, – она была испугана. Все ее упования, все это здание, которое она с такою любовью, с такою заботою воздвигала в продолжение стольких лет, – все это разлеталось в прах от одного почерка пера!.. «Что он будет делать теперь? – спрашивала она себя с мучительною тревогою. – Чем наполнит жизнь?..» Не знать, «чем наполнить жизнь», чему «отдать душу», – она, вечно деятельная и мыслящая, – ничего ужаснее она себе представить не могла. Отсутствие живых интересов, серьезной задачи и эта душевная пустота и уныние, которые замечала она в лучших людях, с какими случалось ей встречаться, – что бы ни доводило их до того, – ничего, в ее понятиях, не существовало более позорного и печального… Боже мой и неужели это же должно ждать Сережу, ее питомца, ее надежду, жизнь ее?!

Извещение его о том, что он, по совету ее брата, вступил на службу в Петербурге, не успокоило ее, – напротив! Она лучше, чем он сам себя, знала его, знала, что это для него не спасение, не исход, а еще ближе путь к тому унынию, которому она, со своею энергическою натурой, придавала буквально весь тот ужасающий смысл смертного греха, в каком его понимает христианская Церковь… Но следовало ли ей мешать ему искать этот исход, отзывать его из Петербурга? Нет!.. У нее еще в первый раз в жизни опускались руки, – нет, «как Богу будет угодно!», решила она…

И с каким-то двойным ощущением радости и тревоги ждала она его теперь, в Сашине, в этом спасенном и воссозданном ею гнезде его, после того как получила она от него наконец известие, что чиновником он решительно быть не в силах, что он возвращается к ней, к своим книгам, к своим занятиям, что он «положил терпеливо ожидать лучших времен…»

Она сидела на своем обычном месте, в своей прохладной и просторной спальне, у окна, выходившего в старый, тенистый липовый сад, и проверяла какие-то счеты. Ручная канарейка весело попрыгивала по ее столику, взлетала ей на плечо и, поглядывая избока ей в лицо своими блестящими глазками, усиленно чирикала, будто спрашивала: отчего ты мною так мало занимаешься?.. Был час двенадцатый. В цветнике, под окном, на пышно распускавшиеся шары пунцовых пионов падал отвесно горячий свет солнца…

Софья Ивановна вдруг приподняла голову, насторожила ухо… Какой-то далекий гул донесся до нее из-за сада…

Она не знала, когда именно должен приехать племянник, не знала даже о прибытии его в Москву. Но это был он, – сердце ее так сильно не забилось бы, если бы это был не он!..

Она поднялась с места, перекрестилась широким крестом и пошла было к дверям, но не могла. Дрожавшие ноги отказывались двигаться… Она опустилась снова в свое кресло, нажимая обеими руками до боли трепетавшую грудь…

Послышались в доме крики, возгласы, возня… В спальню ворвалась горничная Софьи Ивановны. «Барин, Сергей Михайлович!» – визжала она как под ножом… Под крыльцом уже грохотала подъезжавшая его коляска…

Еще мгновение – и он стоял на коленях на скамеечке у ее кресла и горячо целовал ее руки…

IX

Ее точно что-то кольнуло, когда узнала она, что он прямо от Шастуновых.

– Как ты попал туда? – спрашивала она, изумляясь. Он начал рассказывать подробно – слишком уж подробно.

Театр, Ашанин, князь Ларион, – все это странно звучало в ее ушах. Она никак не ожидала, что первым предметом беседы ее с Сережей будет это. В этом было на ее глаза что-то легкомысленное и необычное ему.

«Он знает, что меня тревожит, и нарочно отдаляет разговор, чтобы не навести на меня тоску на первых же порах», – объяснила она себе это.

Но она никогда не отступала перед тем, от чего ей бывало тяжело и больно.

– Что же ты будешь теперь делать, Сережа? – поставила она прямо вопрос, о котором она денно и нощно думала полгода сряду.

– Я вам писал, тетя… – отвечал он каким-то рассеянным тоном, очень удивившим ее.

– Что ж ты писал, – я тебя спрашиваю теперь, – сказала она, с недоумением глядя на него, – неужели же для тебя все надежды на профессорство кончены?

– Нет, – молвил Гундуров, как бы цепляясь за убегавшую от него мысль, – я познакомился с одним… я встретился в последнее время случайно… с одним влиятельным человеком в министерстве…

– Что же этот влиятельный человек? – нетерпеливо подгоняла его Софья Ивановна.

– Он говорил мне, что если университет вступится… то есть, если он войдет с решительным ходатайством обо мне, то тогда…

– Фу, как ты нескладно рассказываешь! – прервала его она. – Что ж, ты виделся теперь, в Москве, с каким-нибудь из университетских?

– Ни с кем, тетя, – я к вам спешил…

– И просидел все утро у Шастуновых! – упрекнула она его с полуулыбкой. – А я виделась, говорила… Университет ходатайствовать за тебя едва ли решится: кафедра занята, без адъюнкта можно и обойтись, а к тому, мне говорили наверное, есть какое-то предписание университетам, чтоб за границу, впредь до нового повеления, никого из молодых людей не посылать…

Гундуров пожал плечами.

– И ты так легко миришься с этим? – пылко воскликнула за этим движением Софья Ивановна.

– Что же мне делать! – усмехнулся он слегка. – Против рожна не прать! Все, что от меня зависело, я сделал, специальности своей я не кину, – я и в Петербурге проводил полжизни в Публичной библиотеке за разбором славянских рукописей, – к тому, что я знаю, много, очень много еще могу я добавить и в Москве… А там… «Не все ж на небе будет дождь», тетя, – вспомнил он слова князя Лариона, – «авось