Разговоры в рабочее время - Нелли Воскобойник

Мелкий случай из личной жизни

У меня случился тяжелый день. Тысяча мелких дел сплетались, не оставляя времени на передышку. Трудные решения, тяжелые больные, противные мысли, беготня по этажам. И такая нетерпеливость, которая не позволяет даже дождаться лифта…

Потом где-то в Иерусалиме разыскивала одну-единственную аптеку, где было нужное лекарство. Потом еще куда-то ездила по необходимым и неотложным делам под дождем и в тумане. Думала про себя обидное…

Припарковалась у поликлиники, чтобы взять рецепты, и тут подошел симпатичный человек и попросил мои права и паспорт на машину. И я с трудом сообразила, что это дорожная полиция и что я не остановилась на знаке «стоп».

Он вставил мои права в какой-то приборчик и сказал напарнику: «Четыре года никаких нарушений». Потом посмотрел на меня доброжелательно и спросил: «Устала, да? Ну, ничего, бывает». И вернул мои документы.

Они уехали, а я задумалась, о чем мне это напоминает. И вспомнила: почти в этом же месте и не так давно другой добрый человек сказал другой нарушительнице: «Женщина! Я не осуждаю тебя! Иди и не греши!»

Мои первые книжки

Психолог, который лечил меня от депрессии после того, как Лева умер, почти ничего не говорил. Я приходила, садилась в кресло напротив него. Он улыбался и подставлял мне коробочку бумажных носовых платков. Потом для затравки произносил что-нибудь нейтральное вроде: «Устаешь на работе?»

И всё! Дальше я говорила и плакала сама, безо всякой помощи. Рассказывала, что устаю ужасно. Раньше Лева помогал, показывал, а теперь – всё сама, как умею. Под свою ответственность.

И с сотрудниками трудно… Они и всегда работают хорошо, но когда Леву лечили, всю душу вкладывали. Каждая сестра, каждый врач сделали для нас что-то такое, что не оплатишь ничем. Я осталась должна. В глубоком долгу перед всеми…

Психолог молчал и только подкладывал новую пачку платков.

Интересно, что вне сеансов я плакать совершенно не могла. На душе серо, тускло и безвидно. Поплакав у психолога, выходила почти счастливая, с облегчением и каким-то подобием надежды. К следующей неделе я ждала сеанса с нетерпением.

Один раз рассказывала ему, идолу молчаливому и улыбчивому, что Лева никогда мне не снится. Ни разочка! И вспомнить его молодым не могу. Как будто вся наша жизнь – это только четыре последних года после диагноза. Психолог поскучнел, зашебуршился в своем кресле, записал что-то в тетрадочку, в которой строчил все время, пока я рассказывала про свое обыкновенное женское, и предложил: «Может, ты про него напишешь? Про вашу жизнь, про важные события?»

Я представила, как приду домой, сяду за стол, возьму из стопочки листок в клеточку и напишу… Какое первое слово я напишу? Со всей очевидностью стало ясно, что в русском языке такого слова нет.

Прошло несколько лет. Я уже ходила на кладбище только раз в неделю. О трех месяцах бесед с психологом вспоминала безмятежно. Плакать не получалось, да не больно-то и хотелось.

Я открыла свою страничку в «Живом Журнале», потому что очень любила Акунина и все его затеи; он назвал Благородным Собранием клуб своих комментаторов, и я сунулась туда, хотя вообще публичность мне была чужда и неприятна. Открытый журнал манил что-нибудь рассказать, и я стала описывать наиболее экзотичных из своих сотрудников. Несколько читателей случайно забрели ко мне и похвалили.

Это оказало огромное, совершенно несообразное влияние на мою писательскую потенцию. Я разразилась десятками рассказов. Самые лучшие, смешные, что помнила наизусть, Левины байки излились в тексты. Теперь эти тексты читали уже несколько десятков человек. Некоторые даже говорили, что мне надо издать книжку. Я, разумеется, не приняла это всерьез. Но всякое событие в жизни стало выстраиваться в моем воображении в форме рассказа. Какие-то смешные обстоятельства оказались совершенно непригодными для литературизации, а другие, вполне заурядные, обрастали подробностями и встраивались в канву другого материала, другого времени и других ощущений. Рассказов уже было больше двух сотен.

Однажды я познакомилась с настоящим писателем. Автором множества романов, переведенных на всякие языки. Даже на китайский. Он прочел пяток моих рассказов и сказал: «Да, это литература. Из этого надо сделать книгу. Ее можно и не издавать, но сделать вы обязаны. Книга – это не сумма рассказов, а объект культуры».

Я очень испугалась провиниться перед культурой. Так появилась моя первая книжка.

В колодце памяти

Множество людей, которых я никогда не видела, доброжелательно здороваются со мной в коридорах. То есть это я их не видела, а они видели меня много раз, озабоченно пробегающую мимо то с медицинскими документами в руках, то с каким-нибудь прибором, а то и с двухметровой лестницей-стремянкой. Им страшно и тревожно. Они смотрят на нас, уверенно снующих в белых халатах, и ждут какого-нибудь знака, заверяющего, что с ними или их родными все будет в порядке и закончится хорошо. Я всегда охотно и подробно отвечаю на их вопросы, отлично представляя себя (да, в сущности, и побывав) на их месте.

Но среди многих тысяч лиц, которые я забыла, есть несколько десятков человек, навсегда оставшихся у меня в памяти.

Старая дама в черном пришла к нам в сопровождении двух девочек-подростков, звавших ее «мама». Она говорила на великолепном аристократическом английском языке. Ее доброта была видна в каждой улыбке, на которые она не скупилась, и по тому, как льнули к ней девочки, напуганные незнакомой больничной обстановкой. Но не возникало никакого соблазна покровительственно похлопать старушку по плечу и сказать ей: «Не бойся, милая, все будет в порядке!» Ее фамилия Хусейни не говорила мне абсолютно ничего. Я ведь не родилась в Израиле

На следующий день она пришла с другими девочками, которые тоже называли ее мамой. Оказалось, что госпожа Хусейни принадлежит к древнему иерусалимскому арабскому роду, который известен среди прочего своими знаменитыми разбойниками и злодеями. Она же, для компенсации их многовековых зверств, была почти святой, отдававшей все свои силы школе для арабских девочек, открытой ею на свои средства. Она никогда не была замужем. Каждый день с ней приходила другая пара – по-видимому, право сопровождать ее было для них почестью и наградой. Все они говорили на прекрасном английском, были хорошо воспитаны и искренне любили свою директрису.

Лечился у нас и старый рав Кадури. Вокруг него всегда крутилось множество молодых ультраортодоксов, некоторые из них производили впечатление абсолютных недотеп. У него был рак гортани. И доктор Пригода вылечил его за два месяца. Знаменитый каббалист был