Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

Так прошло еще несколько мгновений.

– А дать его увезти в Петербург нельзя… Нельзя, – повторил он как-то странно веско.

– Нельзя? – повторил за ним вопросительно и гость, впиваясь в него опять глазами.

– Нет… Человек нужный, – ответил тот как бы про себя, все так же не отводя глаз от часов.

Троженков пододвинулся к нему с креслом на самое близкое расстояние и выговорил таинственно:

– Из главных он, а?

Мурзин, словно пробужденный внезапно ото сна, встряхнул головой и обернул ее в сторону гостя:

– Что это вы спрашиваете?.. И кто ж его знает: главный он или не главный?.. И на что он главный? Пустой это разговор только, извините! – уронил он досадливо и пожал плечами.

– Так вы ж сами говорите, – возразил несколько обиженно Троженков, – что нельзя его дать на съедение жандармам.

– Ну, да, говорю; грешно давать губить людей способных, преданных делу, на которых партия прогресса может возлагать твердые надежды и…

Он вдруг разом оборвал и закусил губу.

– А он же погибнет, когда Тарах не выпустит его сейчас из острога, – ядовито выговорил Степан Акимович.

Мурзин обернулся на него теперь уже всем телом и проговорил, словно отчеканивая:

– А в таком случае придется, вероятно, его оттуда вызволять.

Троженков как-то невольно откинулся на спинку своего кресла.

– Кто ж это его «вызволять» будет? – машинально выговорил он.

– Не знаю… Вам, может быть, поручат.

– Мне? A не дай Боже! – привскочил он даже на своем месте.

– Вы были бы не одни, конечно, если б это потребовалось, – тем же медлительно веским тоном молвил на это Мурзин, – но содействие ваше, как человека, хорошо знакомого с местностью и имеющего там нужные отношения, признают, может быть, необходимым.

Степан Акимович и руками замахал:

– A ну их всех!

– Не захотите, – протянул Мурзин, – так так и скажете; ваше дело… Разумеется, – примолвил он затем таким тоном, от которого у Троженкова пробежала мгновенно дрожь по спине, – принимая уже на себя и всю ответственность за те последствия, которые может повлечь ваш отказ.

«Зарежут, отравят, серною кислотой обольют!» – проносилось в перепуганном мозгу Степана Акимовича…

– Подумайте, – залепетал он, – как же это я… никогда еще такой активной роли не приходилось мне играть…

– Потому, что до сих пор не имелось в вас нужды. Но никто, принадлежащий к известному… лагерю, – выговорил, как бы затруднившись на миг найти подлежащее выражение, Мурзин, – никто не вправе отказать в личном своем содействии, когда этого требуют общие цели.

– Общие цели, – проговорил, заикаясь от волнения, Троженков, – я, конечно, сочувствовал всегда, и не отказывал… У Герцена еще корреспондентом был, не страшился никого…

Собеседник его усмехнулся пренебрежительною улыбкой:

– Ну, дело-то теперь посерьезнее выходит, чем в розовую эпоху Герцена. Ведь вы идиллии с ним разводили в те дни; это младенческое состояние мысли давно пережито русским… освободительным движением, – договорил он, опять приостановившись на миг на выборе соответствующего прилагательного.

– Я до ваших тайн никогда допущен не был, не знаю, – отозвался на это Степан Акимович.

Мурзин поглядел на него недовольным взглядом, точно так же, как несколько часов тому назад глядел сам Степан Акимович на приятеля своего Свищова, когда тот назвал Бобруйского ему «своим», и ответил ему почти такими же словами:

– Отчего же до моих, и какие такие тайны вы предполагаете? Я, как и все сочувствующие идее прогрессивного движения, служу ей и борцам за нее, насколько позволяет мне это мое общественное, не только легальное, но и служебное положение, – подчеркнул он, – a про те какие-то особенные «тайны», на которые вы почему-то намекаете, я ничего не знаю.

– Так все ж больше, чем я, знаете, – уже с некоторою ядовитостью возразил Троженков.

Тот чуть-чуть усмехнулся опять.

– Немногим, может быть, больше. Ступеней много на этой лестнице, до верху не добраться, – вырвалось у него как бы невольно.

Но Степан Акимович чутьем почуял, что загадочность этих слов была намеренна и имела в виду произвести на него наибольшее впечатление, a вместе с тем что это впечатление и произведено на него действительно, и что его тут же объял опять какой-то неотразимый террор этой незримой, но бесконечно вверх тянущейся «лестницы», с одной из «ступеней» которой, может быть, ему изречена гибель за ослушание… «Убьют, как пить дадут», – пронеслось у него опять в мысли…

– Так вот что-с, – заговорил после некоторого молчания Мурзин, – не придумает ли он сам средства уйти… Человек он находчивый, – прибавил Мурзин, которому, очевидно для Степана Акимовича, был хорошо известен «человек», со своей стороны говоривший ему, Троженкову, что он Мурзина «никогда не видал»…

– А кто ж его знает, может, и придумает, я про то ничего не могу сказать.

– А передать ему записку туда можете?

– Передать…

– Ну да, – уже нетерпеливо проговорил Мурзин, – и в центральных тюрьмах с их инквизиторским надзором находят средство, а не то что в каком-нибудь первобытном уездном остроге… И не такую даже простую вещь, записку, а всякий инструмент, нужный для данной цели, – отчеканил он в заключение.

Степан Акимович громко вздохнул:

– Постараюсь.

– Нет, уж вы, пожалуйста, так не говорите, – это должно быть сделано.

И от «грозного, как блеск кинжала», показалось Троженкову, звука этих слов пробежала у него опять дрожь до спине.

– Хорошо, исполню, – промолвил он чуть слышно.

Хозяин поднялся с своего места.

– Я прошу вас подождать меня здесь несколько. Не поскучайте, – промолвил он уже с любезною улыбкой, – вот тут лежит последний нумер «Глашатая Европы»: прочтите там во «внутреннем обозрении» очень бойкую выходку против наших московских генералов от обскурантизма.

Он направился к маленькой, незамеченной до сих пор его гостем, оклеенной обоями двери, ведшей из кабинета в его спальню – довольно большую комнату, служившую ему, по-видимому, другим, интимным, кабинетом, судя по заваленному бумагами столу, стоявшему у стены, противоположной той, у которой виднелась кровать, покрытая большим вязаным одеялом, падавшим до полу.

За этим столом, опершись локтями о покрывавшее его сукно и уронив голову в ладони, сидела молодая женщина, наклонившись над лежавшим перед ней вырезанным из какой-то газеты и слегка уже пожелтевшим от времени печатным столбцом, рядом с каким-то письмом.

Она так была погружена в чтение или в свои мысли, что не повернулась, очевидно не слыхав, на шум шагов вошедшего Мурзина.

Он стоял теперь у самого стола и с мягкою усмешкой спрашивал ее тихо и ласково:

– Что, разобрали, Лидия Петровна?

Она вздрогнула вся, откинулась назад и как бы испуганно подняла на него свои темные, красивого очерка глаза, казавшиеся особенно большими и блестящими от худобы и бледности ее красивого, глубоко