Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

с ним на совместной прогулке по саду Всесвятского, в котором «этот человек» – Молотков это еще тогда заметил, но пропустил без внимания, – как бы старался выведать, каких именно «убеждений» держится он, Молотков… Еще увеличившаяся толпа любопытствующих все так же наполняла комнату и соседний коридор.

– Я прошу решительно, господа, выйти отсюда, – с неудовольствием выговорил исправник, входя, – ваше присутствие здесь совершенно лишнее… Не угодно ли вам будет собраться ехать со мною? – отнесся он к своему арестанту.

– Куда это? – спросил тот с тою же опять презрительною усмешкой безобразных губ, которая давала его наружности какой-то особенно антипатичный характер.

– Пожалуйте! – сказал на это исправник, движением руки показывая ему на дверь.

– Сила солому ломит, – хихикнул «Волк» во весь рот, поднимаясь с места, – будь по-вашему.

И он неспешным, тяжелым шагом вышел в коридор.

У крыльца стояла тройка под тарантасом исправника.

– Ваше высокородие, – подбежал к нему и залепетал механик, свидетель при обыске, – не прикажете ли к вам на козлы сесть? Дорога у нас, куда ни ехать, скрозь лесом пойдет, так чтобы не вздумал на езде-то выскочить и бежать.

– A что же, пожалуй, садись!..

«Волк» сам между тем вскочил в тарантас и расселся, продолжая дымить папироской в углу его, с видом человека, собирающегося в приятное путешествие и желающего совершить его самым комфортабельным образом.

Исправник сел в свою очередь. Механик полез на козлы.

– Трогай!

– Куда прикажете? – обернулся кучер.

– В деревню Вужарово. Знаешь?

– Я знаю, – отозвался механик, – из ворот направо.

– Кланяйтесь Владимиру Христиановичу, авось скоро увидимся, – крикнул бравурно «Волк», подымая голову к окну конторы, из которого отворивший его Молотков глядел невеселым взглядом на отъезжавших.

Тарантас покатил.

X

Dem bösen Geist gehört die Erde.

Nicht dem guten1.

Schiller. Wallensteins Tod.

Степан Акимович Троженков стоял на крыльце своего дома в Быкове, готовясь сесть в поданную ему тележку и ехать по своим кабакам, когда хорошо знакомые ему старые дрожки покойной тетки графа Снядецкого-Лупандина, в которых совершал теперь свои путешествия по окрестным весям приятель его Свищов, вкатили на двор, и сам он, завидев издалека еще хозяина, замахал ему поспешно шляпой с видом человека, имеющего сообщить важную, не терпящую отлагательства новость.

Троженков, велев своей тележке отъехать от крыльца, к которому подкатывал экипаж гостя, торопливо в свою очередь сбежал со ступенек к нему.

– Случилось что? – спрашивал он не то с любопытством, не то с какою-то невольною тревогой, объяснявшеюся сильно озабоченным, чтобы не сказать мрачным, выражением лица московского «браво».

Тот соскочил с дрожек своих наземь, подхватил его под руку и, подымаясь с ним вместе опять вверх по ступенькам крыльца, зашептал ему на ухо многозначительно и угрюмо:

– Нарочно к тебе из города свернул, предупредить в случае, что ты тут можешь быть замешан…

– Что такое… в чем замешан? – повторил Троженков дрогнувшим голосом.

Свищов оглянулся, нагнулся еще ниже к самому его уху:

– Этот твой-то, из Москвы, что собирал деньги на студентов…

– Ну?..

– Забрали!

Троженков побледнел:

– Жандармы?

– Исправник вчера вечером из Всесвятского привез.

– В острог?

– Известно.

– С чего это?

– Не знаю. Факт только тот: привез и посадил… А ты надуть меня вздумал намедни: «в Воронежскую, мол, губернию, на родину свою отправился». А он во куда затесался: к самому магнату на завод!

– Так я почем же знал! Как сказывал он мне, так и я тебе…

– Ври больше!..

– Да ты говори настоящее, – заметался Степан Акимович, – видел ты его сам что ли?

– Где ж сам! Говорю, вчера привезли, а я только сейчас ездил туда… Сторож управский Ефим передавал…

– А с чего ж Ефим его знает, того?

– И не знает он его совсем, а только видел, как приехал с «каким-то» исправник, а от кучера исправникова узнал, что «с завода с генеральского». «Повез, говорит, его сначала на квартиру жандармского подполковника, да того дома не было: уехал к кому-то в гости в деревню. Следователя тоже в городе нет. Так он его в острог и сдал от себя»… И как описывал его с лица Ефим, не кто это другой, как он.

Троженков слушал, видимо смущенный и растерянный, устремив на говорившего как бы вдруг совершенно потухшие глаза.

– Что, брат, штука скверная, – проговорил его приятель с какою-то смесью иронии и сожаления, косясь на него в свою очередь, – говорил я тебе, не сдобровать… А я, – поспешил он вдруг прибавить, – так это наперед и знай, коли потянут меня к допросу, все покажу, как было, что он у тебя с нами ужинал и собирал пожертвования на «преследуемую правительством учащуюся молодежь», и что я один на это денег не хотел дать, потому я приверженец порядка, законности и прочего…

– Ну, это брешешь, – ответил нежданно Троженков, подымая голову и как бы совершенно уже совладав со своим первым впечатлением, – не покажешь, потому что деньги давал и твой граф петербургский, a он у тебя теперь первый козырь в игре.

Московский «браво» расхохотался теперь уже во весь рот.

– Не напугаешь ведь тебя, старую лису, всякую штуку знаешь… А все же дело скверное и для тебя, как я понимаю, – заговорил он опять серьезным тоном, – если станут выслеживать и доберутся, что он у тебя тут был… Сам он, конечно, не докажет, люди эти не выдают своих.

– Да ты с чего ж взял, что я ему «свой»? – воскликнул с каким-то даже не совсем лицемерным негодованием Степан Акимович. – Видел я его тут, как и ты, в первый раз от роду; отъявился он ко мне с карточкой одного знакомого…

Он опять задумался:

– Треба дело сие справить, – пробормотал он и, подняв глаза на Свищова, – в Москву треба сейчас ехать, – пояснил он.

– Эй, Федька!

Выбежавшему на этот зов малому он приказал уложить ему в сак перемену белья, гребешок и щетку и ждать его домой к завтраму вечером.

– Ну, – заявил ему московский «браво», когда они остались опять на крыльце, – а я, так и знай, раньше к тебе не буду, как когда все это ты «справишь», не то, пожалуй, еще попадешься с тобою, а у меня, брат, кожа одна, не купленная, так я ее беречь должен.

– И береги, и береги себе ее, и ничего от тебя я и не прошу; тилипайся[85] соби, як знаешь, – язвительно засмеялся на это хохол, – ловкий ты, ловкий сам как лис и шельма прожженая.

– Недаром я, брат, – хохотал на это в свою очередь тот, – все части света произошел, людей насквозь видеть научился.

Приятели