Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

* * *

Дорога была гладкая, лошади добрые, и Степан Акимович успел прибыть в город за целый час до отхода поезда в Москву. Он за это время повидался со сторожем Ефремом, шустрым и пронырливым малым, знавшим всегда и все, что происходило в маленьком городке, и от которого за «целковый рупь» можно было все проведать, и с секретарем мирового съезда, желчным господином из бывших учителей уездного училища, ненавидевшим «по принципу», как выражался он, администрацию, – и убедился из их сообщений (секретарь жил прямо насупротив квартиры исправника и видел привезенного им вчера арестанта), что «забранный» во Всесвятском был действительно, как говорил Свищов, не кто иной, как явившееся к нему с карточкой Мурзина лицо, назвавшееся ему технологом Бобруйским.

В одиннадцатом часу вечера поезд привез его в Москву. Он взял извозчика и велел везти себя в Старую Конюшенную.

Не доезжая шагов на двадцать до дому, где жил тот, к кому он ехал, Троженков отпустил извозчика, дал ему проехать далее и исчезнуть в ночной тьме, а сам неспешным и осторожным шагом дошел до этого дома и дернул таким же неторопливым движением за пуговку звонка, блестевшего медным ободком при свете уличного фонаря.

Дверь полуотворилась, и в ней показалась рослая фигура парня в сибирке, служившего в доме привратником.

– К кому вам-с? – как бы недоверчиво оглянув быстрым взглядом прибывшего, спросил он.

– Желал бы видеть Степана Михайловича Мурзина, – ответил тот скороговоркой, – дома он?

Парень отвечал не сейчас:

– Дома-с… Только они в этот час не принимают, потому заняты…

– Меня он примет, я знаю, – живо возразил Троженков.

– А как о вас сказать? – спросил, подумав, тот.

Степан Акимович подумал в свою очередь. Он почитал «излишним» называть себя этому «подозрительному» привратнику…

– Погоди, вот сейчас.

Блестящая мысль осенила его. Он вытащил из кармана бумажник, а из бумажника сохранявшуюся там карточку самого Мурзина, с которою явился к нему арестованный во Всесвятском, быстро подписал на ней карандашом «от Бобруйского» и передал ее парню.

– Снесите ему сейчас.

Тот молча пропустил его в сени, запер за собою и за ним входную дверь и, указав ему рукой на ясеневый плетеный диван, приставленный к одному из боков подымавшейся вверх широкой лестницы, – посидите, мол, пока, – неспешно поднялся сам во второй этаж.

«Как до министра какого, сразу не допустят», – язвительно говорил себе Степан Акимович в ожидании его возвращения.

Действительно, прошло минут десять, пока послышались ему опять шаги на лестнице и голос привратника, звавшего его сверху:

– Пожалуйте, просят…

Невзрачного вида пожилая женщина, с недобрым взглядом и подтянутыми книзу углами рта, приняла от него пальто в передней и молча кивнула подбородком на дверь первой комнаты, служившей гостиною, неосвещенной, или, вернее, освещенной только светом, исходившим из соседнего с нею кабинета хозяина. Троженков вошел, направляясь на этот свет.

Но в это время вышел к нему из кабинета сам хозяин, держа свечу над головой:

– А, это вы… Я никак не мог понять… Что ж это вы прямо себя не называли?

– Да у вас тут швейцар таким лютым глядит, будто на мазурика какого, пускать даже не хотел. Может, подумал я себе, вы чего опасаетесь, так я для верности вашу же карточку послал.

Мурзин сожмурился с видимым неудовольствием:

– Опасаться мне нечего, – пропустил он сквозь зубы. – А к чему вы это приписали «от Бобруйского»? – быстро спросил он тут же.

– А оттого написал, что приехал нарочно из села поговорить об этом с вами.

Тэт внимательно глянул на него своими холодными, бледно-голубыми глазами и, указав ему на кабинет:

– Войдите, пожалуйста, – медленно выговорил он.

Он пропустил его вперед и, затворив за собою дверь, спустил обе половинки висевших над нею занавесей.

Гость уселся по его немому приглашению в кресле, стоявшем близ письменного стола, покрытого всяким печатным и рукописным материалом. Сам хозяин опустился в свое рабочее кресло с деревянным сиденьем и спинкой и, наклонясь быстрым движением к гостю, спросил полушепотом:

– Где он теперь, во-первых?

– В остроге сидит, – быстро прошептал тот в свою очередь…

– Во… Бобруйский? – тут же поправился спрашивающий, и его как бы застывшие обычно глаза мгновенно блеснули и широко раскрылись. – Давно?

– Вчера взяли.

– Где, как случилось? – спрашивал Мурзин, проведя себе рукой по лицу с видимым намерением не дать заметить охватившего его волнения. – Говорите!

– Что сам знаю, то и вам передам, – ответил, поводя плечами, Степан Акимович, стараясь тоже казаться совершенно спокойным, между тем как глаза его тревожно допрашивали лицо собеседника, стараясь угадать по выражению его, насколько действительно грозил им обоим опасностью арест «этого человека».

Мурзин внимательно выслушал его рассказ. Он только слегка поморщился опять, когда Степан Акимович счел нужным повиниться ему в том, что произнес его имя при представлении Бобруйского своим гостям – «для авторитета», объяснил он, «потому, без того, с какой стороны было мне рекомендовать сего неизвестного», – но не обратил, видимо, на это особого внимания, весь поглощенный важностью самого факта.

– Он арестован незаконно! – воскликнул Мурзин, когда Троженков кончил. – Исправник не вправе был motu proprio2 взять его без предварительного соглашения с судебным следователем… и в данном случае с уездным жандармским начальником, – присовокупил он с брезгливою гримасой, – так как предполагается тут, разумеется, политическое, a не какое-либо иное злое деяние. Он может быть тотчас же освобожден на основании этого прокурорским надзором.

– И я то самое в голове держал, – закивал одобрительно Степан Акимович, – коли б умница наш, Семен Семенович Тарах-Таращанский, товарищ прокурора, был сейчас в городе, я б и к вам сюда не приехал, потому он сего небога сейчас выпустил бы; я знаю… он их всех, бисовых детей, становых да исправников як черт ладону не терпит.

– Он теперь в Москве и в эту минуту даже винтит в клубе, – сказал Мурзин, подымая глаза на стоявшие у него на столе часы, – можно было бы сейчас его повидать, – промолвил он, как бы соображая.

– Доброе дело! – закивал опять Троженков, примолк на миг, а затем: – Время только теперича очень скверное, – вздохнул он вдруг, – самое жандармское: может он и не решиться теперь, а?

И маленькие глаза его так и впились в лицо собеседника.

Та же мысль, очевидно, копошилась в это время и в мозгу Мурзина. Он весь как бы ушел в себя; острые белые зубы его нервно покусывали поджавшиеся губы, недвижные зрачки не отрывались от тех же часов, на