Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

Оттеснились, но не послушались, и вся толпа длинным хвостом потянула за направлявшимися в контору лицами.

Известное уже нам свидетельство, выданное из технологического института бывшему студенту Бобруйскому, оказалось действительно в шкапу в числе конторских бумаг.

– Хорошо-с, – сказал исправник, укладывая его в карман, – я попрошу вас подождать меня здесь минуту.

– A мои деньги! – вскликнул «письмоводитель».

– Они будут переданы мною здешнему владельцу и, если окажутся действительно вашими, будут возвращены вам в свое время.

– Это когда же то есть? – крикнул «Волк».

Исправник не отвечал, обвел глазами комнату с набившимся в нее народом и вышел, направляясь к дому.

«Волк» в свою очередь повел вокруг себя взглядом зверя, попавшегося в клетку. «Уйти нельзя», это было для него ясно. Он презрительно ухмыльнулся, опустился на стул и, обернувшись на Молоткова:

– Папироску можете дать? – уронил он высокомерно, будто одолжал его этим обращением к нему.

Тот молча, стараясь не глядеть на него, протянул ему свой портсигар…

– Владимира Христиановича нет, и я не могу сказать наверное, – отвечал Троекуров на сообщение зашедшего к нему для этого исправника о результатах обыска, – но заранее поклясться готов, что найденные вами деньги не похищены у нас. Эти люди подкапываются под казначейства, но не таскают платков из кармана. Во всяком случае вопрос о воровстве следует, мне кажется, вовсе устранить. Он пришел сюда с этими деньгами…

– И я то же думаю, – кивнул утвердительно исправник.

– А нужда и голод пущены были в дело ввиду разжалобить моего доброго Пеца. Надо было ему усесться тут, найти надежный центр, откуда мог бы он раскинуть свою паутину…

– И неглупо придумано, – усмехнулся его собеседник, – если его ищут, так менее всего, рассчитывал он, сунутся сюда…

– Во владении такого известного ретрограда, как ваш покорный слуга, – усмехнулся слегка Борис Васильевич, – это верно. И действительно мог бы он прожить здесь долго в полной безопасности: мой добряк Пец в восхищении был от его исправности и скромности. Да натура не выдержала, языка сдержать не мог.

Троекуров передал о показании крестьян и о предварительном разговоре своем со стариком Капитоном, умным и степенным домохозяином, которого он давно знал и любил и который со своей стороны питал к «генералу» полное, так редко теперь встречаемое в отношениях «народа» к «господам» доверие.

– Спасибо вашему превосходительству, – сказал исправник, – без вашего содействия на формальный спрос, который нужно будет им сделать, крестьяне, пожалуй, не стали бы отвечать откровенно, а теперь им отказаться нельзя: я сошлюсь на то, что они вам говорили.

– Пожалуй. Вы человек новый в уезде, они вас еще не знают. Ну, а мне они сыздавна привыкли верить… А, впрочем, они такого франта ни в каком случае покрывать бы не стали: не любит у нас народ этих некудашек.

– «Некудашек»? – повторил вопросительно исправник.

Борис Васильевич усмехнулся.

– Не слыхали до сих пор? Удивительно меток наш народ на прозвища. Некуда идти, некуда деваться, ни на что негодный человек…

– Да, видно, недолюбливает он их. Я, признаюсь, несколько удивился даже поспешности, с которою прибежал мне об этом донести сотский из той деревни, прямо, помимо станового.

– Тут все того же Капитона рука. Без ног уж старик, еле движется, a все знает, все видит и всем ворочает там… Когда вы заехали сегодня сообщить мне об этом, я рассудил, что я скорее, или, вернее, ближе узнаю от него всю подноготную, и просил вас обождать меня здесь, пока сам съезжу. Оказывается, что этот «некудашка» действительно под видом прогулки являлся уже несколько дней сряду по вечерам в деревню, прилаживался к крестьянам и заводил издалека разговор о событии 2 апреля, которое гораздо более волнует народ, сказать кстати, чем это вообще могут думать. Норовил он подделаться совершенно под негодующее чувство крестьян и страх их за любимого Царя, так что на первых порах они относились к нему как бы даже сочувственно. Ну а затем он и начал на тему «господского» будто бы заговора «против Царя-батюшки, желающего-де наделить народ остающеюся у помещиков землей, a господ взять всех на жалованье». Тут они и насторожились; проповедь эта в нашей местности никакого успеха иметь не может… И с этой стороны, смею сказать, – выговорил Борис Васильевич с какою-то невольною гордостью, – мое почти двадцатилетнее пребывание здесь не осталось без доброго влияния. Что ни толкуй наши умники о прирожденном, исторически развившемся будто недоверии и недобрых чувствах «мужика» к «барину», я смело скажу, что это ложь, будь только барин настоящий, a не прощелыга-эксплуататор или не петербургский верхогляд. Меня здесь знают крестьяне на сто верст кругом, и из-за ста верст приходят за советом…

– И за помощью, Борис Васильевич, я это знаю, в которой вы никогда не отказываете.

– Не отказываю, нет, потому что знаю, что я даю ее только тем, кто в ней истинно нуждается, a дармоедов, норовящих сорвать «что из милости» у человека имущего, гоню в шею. И это народ здесь понимает и, позволю себе сказать опять, уважает меня, может быть, более всего за то именно, что я никаким дрянным людишкам подачки не даю…

Он оборвал вдруг, как бы застыдясь того, что так долго говорил о себе…

– Вы говорите, нашли у него лоскуток письма какого-то шифром?

Исправник вынул этот лоскуток из кармана и протянул ему:

– Да, и такой же клочок оборванного газетного нумера от 3 апреля, – дня то есть, когда в газетах сообщены были первые известия о покушении… Это, конечно, ничего не значит: он мог, как и всякий другой из публики, купить экземпляр газеты, где бы то ни было, из любопытства узнать подробности события, всех поразившего… но мне что-то говорит, что куплен он был в Петербурге, а что, следовательно, молодец этот прибыл оттуда прямым путем в нашу местноеть.

– Очень может быть, по времени сходится… Вы его увезете с собою?

И глаза Троекурова заморгали.

– Непременно.

– И?..

– Отберу показания от крестьян, а его посажу, а затем сдам жандармам.

Борис Васильевич только кивнул.

– До свидания, еще раз благодарю, ваше превосходительство.

Исправник пожал протяную руку хозяину и вышел.

В конторе состояло все по-прежнему. Бобруйский, сидя у конторского стола, молча и сосредоточенно курил папироски одну за другой, бесцеремонно вынимая их из оставшегося лежать на столе портсигара Молоткова. Молодой учитель, отвернувшись от него, барабанил машинально пальцами по стеклу закрытого окна, пред которым стоял. В душе его продолжало бороться чувство жалости с воспоминанием о неприятном впечатлении, какое произвел на него «письмоводитель» при первой его встрече с ним у Владимира Христиановича Пеца и об одном случайном его разговоре