Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

Он учтиво склонил голову:

– Милости просим, мы дома, – сказал он при этом сдержанно.

Она склонила голову в свою очередь и хотела идти далее. Он остановил ее движением руки:

– Настасья Дмитриевна, два слова.

– И побольше, Борис Васильевич, – усмехнулась она, – я каждому вашему слову рада, вы знаете.

– Так вот что: я проведу вас до вашего павильона (она помещалась во флигеле насупротив того, в котором жили Юшковы) и переговорим по пути.

– Очень рада.

Они спустились в сад.

– Третьего дня, – начал он, – когда у нас за завтраком заговорили об этом бывшем у Владимира Христиановича в конторе письмоводителе, которого накануне арестовал исправник, все были так заняты этим происшествием, что не имели времени наблюдать друг за другом. Но я – не знаю, заметили ли вы это? – не покидал вас глазами…

– Я чувствовала на себе этот взгляд ваш, Борис Васильевич, – быстро ответила она, – и понимала, что волнение, которое я действительно испытывала в эту минуту, не ускользнуло от вас…

– Вы знали этого человека? – быстро спросил и он, заморгав веками.

– Я встретила его раза два-три здесь у вас, в саду, – но только в тот самый день, когда его взяли, имела случай припомнить, что я его гораздо раньше еще этого видела… знала…

– Но позвольте, вы в этот день были у себя в Юрьеве и проехали оттуда обратно мимо меня в Бужарове за какие-нибудь полчаса пред тем, как я его оттуда увез сюда?

– Он приходил туда ко мне, в Юрьево, – каким-то невольным шепотом проговорила девушка.

– А!.. Будет ли с моей стороны нескромностью спросить вас, в силу чего позволил себе он это?

Она как бы смутилась на миг, но, тотчас же преодолев себя, ответила твердым голосом:

– Он доставил мне письмо от брата.

– От сосланного?

– От эмигранта: он успел бежать за границу.

– В Женеву?

– Нет, он в Италии… на месте.

И голос Лариной заметно дрогнул.

– Чем же он там занимается?

– Он учитель у одного мальчика, сына одной знакомой мне русской дамы…

Борис Васильевич как-то бессознательно покачал головой.

– Удивительно!.. Вы меня извините, молодая особа, – поспешил он сказать тут же, – но умеют же вечно русские дамы выискивать именно таких наставников для своих детей!

– Не извиняйтесь, Борис Васильевич, – вскликнула она болезненно, – меня немало мучит эта мысль! Я ее знаю, эту даму, служила у нее под начальством в госпитале за Дунаем; ее зовут графиня Елена Александровна Драхенберг. Вы ее, может быть, также знаете?

– Графиня Драхенберг? Конечно, знаю и постоянно встречался с нею в прошлом году за границей… Да я, должно быть, и вашего брата в таком случае видел, – вспомнилось мгновенно Троекурову, – на площади Св. Марка, однажды вечером, в тот самый день, когда получено там было известие о смерти Мезенцова, сидел за нею один белокурый, красивой наружности молодой человек…

– Это был он, наверное, Володя, брат мой.

– И он еще тут затеял с приятелем моим Пужбольским рассуждение о том, что правительство в России не в силах справиться с революционным движением. A эта барыня видимо сочувствовала ему, одобрительно кивала и вскрикивала «браво!» Но, – усмехнулся Борис Васильевич, – мне приходится еще раз просить у вас извинения: мне представилось в то время, что этот красивый оратор состоял при ней далеко не на скромном положении учителя ее сына.

Болезненное чувство сказалось еще раз на лице Лариной. Она нервно провела по нем рукой:

– Ах, не говорите!.. Я не могу этого не сознавать, и это гложет меня. Я ему писала именно ввиду этого… Мой beau-frère, он истинно добрый человек, хотел было его устроить там по моей просьбе, найти ему место по торговле… Но он не хочет принять, он пишет мне, что ушел из России не для того, чтобы набивать себе карманы, a чтобы служить все тому же своему делу…

– И весьма вероятно, служит ему действительно, – промолвил раздумчиво Борис Васильевич, – эта его рыжая барыня очень богата, a революции нужны деньги… Так вот это самое письмо с отказом вашего брата, – обратился он снова к первоначальному предмету их разговора, – и приходил к вам в Юрьево передать этот Бобруйский… Бобруйский, само собою, не его настоящая фамилия.

– Нет! – веско произнесла Ларина.

– А настоящую вы знаете?

– Знаю по крайней мере прозвище, под которым он известен был брату Володе, когда в Москве – Володя тогда вольнослушателем в университет ходил – он бывал у него, и я его видела тогда, разговаривала даже с ним… Я ведь тогда тоже, Борис Васильевич, мечтала о переустройстве общественного здания, – договорила Настасья Дмитриевна с какою-то полувиноватою, полусмущенною улыбкой.

Что-то милое, чистосердечное и просящее сказывалось при этом в ее больших коричневых глазах, и слабый румянец заиграл при этом на ее желтовато-бледном, задумчивом лице.

Троекуров сочувственно взглянул на нее и усмехнулся опять:

– И это прозвище?.. – спросил он.

Она остановилась на ходу, поднесла руку к глазам.

– Позвольте мне не называть его, Борис Васильевич… Я боюсь, – объяснила она прямо.

– Чего это? – воскликнул он, сдвигая брови.

– Он мне прямо пригрозил, что малейшая нескромность моя выместится на брате, на Володе.

– Они на это действительно способны, – сказал на это, подумав, Борис Васильевич, – но я спросил вас не с целью передать его имя следователю.

– Лучше в таком случае, чтоб оно осталось для вас неизвестным, – поспешно возразила Ларина, – если он окажется, может быть, очень важный преступник, вы не будете по крайней мере мучительно колебаться между желанием помочь розыскам, открыв его имя, и боязнью довести этим до отчаяния страх мой за брата… О, если бы не этот страх! – вскликнула она в неудержимом порыве, с загоревшимся мгновенно пламенем во взгляде, – с каким блаженством предала бы я… да, предала этого преступного человека, погубившего моего несчастного Володю!

Борис Васильевич повел одобрительно головой.

– Мысль ваша основательна, и на этом мы покончим наш разговор.

Они доходили до ее павильона. Он пожал ей руку.

– A знаете, судя по тому, как выразилось у вас в звуке голоса и в выражении черт негодование на этого негодяя, вы должны быть действительно очень хороши в роли Марии Стюарт.

Она вся заалела даже от удовольствия:

– Надеюсь, что как-нибудь зимой в Москве вы меня увидите; я была бы так счастлива, Борис Васильевич!

* * *

Часу в третьем пополудни щегольская дорожная карета четверкою крупных, сытых лошадей подкатила под крыльцо дома Всесвятского. Из нее прытко выскочил одетый с иголочки Пров Ефремович Сусальцев и, вытягивая вперед могучие свои руки, бережно высадил всю потонувшую в изящных складках накидки и