Дни убывающего света - Ойген Руге

Она называла его lapotschka, маленькой лапой.

У пекаря ему купили медовое пирожное. Сладость меда смешалась с солью слез на губах. В мире понемногу всё налаживалось.

— Но фрау Блумерт арестовали, — сказал он.

— Ах, глупости! — мама закатила глаза к потолку. — Мы же не в Советском Союзе!

— Почему?

— Да это я так сказала, просто, — сказала мама. — Только бабушке не говори, что в Советском Союзе арестовывают.

Они жили на Штайнвег. Ниже по улице жила бабушка и Вильгельм. А выше жили они — мама, папа и он.

Папа был доктором. Не настоящим доктором, а доктором по письму на печатной машинке. Папа был очень большой и очень сильный и знал всё. Мама знала не всё. Даже по-немецки правильно не умела разговаривать.

— Ну, как по-немецки будет «крыса»?

И всё, мама вне игры.

Но с другой стороны, мама сражалась на войне, против немцев.

— Ты убила кого-нибудь?

— Нет, Сашенька, я не стреляла. Я была медсестрой.

Тем не менее он преисполнен гордости. Мама победила в войне. Немцы проиграли. Папа странным образом тоже был немцем.

— Ты воевал против мамы?

— Нет, когда началась война, я уже был в Советском Союзе.

— Почему это?

— Потому что я сбежал из Германии.

— А потом?

— Лес валил.

— А потом?

— С мамой познакомился.

— А потом?

— Тебя родили.

Родили — он представил себе, как родители в земле проделали дырку, и через нее вывели его на свет. Ну как бабушкина поливальная установка на газоне. Это была длинная палка с острым концом, им и проделывали в земле дыру, и из нее пробивался родник. Как оно там дальше было, еще не ясно. Но как-то связано с землей.

По воскресеньям он забрался к родителям под одеяло. Залез пальцем в попу и сказал:

— Понюхай-ка.

— Фу, — закричал папа и выскочил из кровати.

Ошеломляющее откровение — собственное дерьмо тоже воняет.

Потом они делали утреннюю гимнастику с хулахупом.

— Это сейчас модно, — сказала мама.

Дело в том, что мама модничала. А папа — нет. Ему всё время хотелось сохранить старые вещи.

— Ботинки еще ничего, — говорил он.

Но мама отвечала:

— Они уже вышли из моды.

Назойливый — это запах, когда мама опаливает над газовой плитой курицу.

Выгодно — это что папа больше любит белое мясо.

Непостижимо — это что родители добровольно спят днем.

Позже игра в шахматы. Папа давал ему фору, убирая две свои ладьи, и тем не менее, всегда выигрывал.

— Морфи уже в шесть лет выигрывал у своего отца, — сказал папа.

Но это было не так страшно. Ему же всего четыре. Для начала нужно, чтобы исполнилось пять. Но и потом у него в запасе еще останется время. Очень много времени, чтобы одолеть папу в шахматы.

Рабочие дни недели — это с понедельника по пятницу. И еще он знал, что бывает первопятница и второпятница. Во второпятницу он ходил в гости к бабушке.

Сначала принять ванну. Причесать волосы. А потом — он догадывался — мама быстренько вытащит ножницы.

— Вечно ты мне подравниваешь волосы, перед тем как отправить к бабушке.

— Стой-ка тихо.

— Но колется же.

Возникало типичное чувство «а-вот-сейчас-я-пойду-к-бабушке»: только из ванной, в халатике, а на затылке колются срезанные волосики.

— Ну иди же, lapotschka, — сказала мама.

Мама стояла на лестнице наверху. Бабушка стояла на лестнице внизу.

— Ну иди же ко мне, мой воробышек, — сказала бабушка.

Он обернулся, помахал маме рукой. Это означало «можешь спокойненько уходить».

Он не хотел, чтобы она слышала, как бабушка говорит «мой воробышек». Он также не хотел, чтобы бабушка слышала, как мама говорит «lapotschka».

Но мама его не понимала. Стояла, кивала ему.

Медленно, очень медленно он, держась за перила, спускался по лестнице, пока ступеньки не начинали изгибаться и лестница широкой волной не выходила в коридор, где по вечерам всегда светилась розовая ракушка, в которую Вильгельм встроил — никто не знал, каким образом — электрическую лампочку.

Бабушкин мир. Здесь всё было немного по-другому. И говорил он сразу же по-другому, немного сложнее:

— Бабушка, у нас сегодня снова будет наш секретик?

— Само собой разумеется, мой воробышек.

Сначала накрывали на стол. Александр усердно сновал между кухней и салоном, как бабушка называла большую комнату.

Правила сервировки стола (действуют только для первого этажа дома) таковы: салфетки, засунутые в серебряные кольца, лежат с самого краю. Затем нож, вилка. И сервировочная доска. Дело в том, что у бабушки ели с сервировочных досок. Это было очень практично — удобнее срезать корочки с хлеба. Дело в том, что Вильгельм не выносил хлебных корочек. Ложку нужно класть наискосок на сервировочную доску. Ложка нужна для знаменитого бабушкиного лимонного крема.

Лимонный крем был любимым блюдом Александра. Он и не помнил, как это так получилось. Вообще-то он совсем не любил лимонный крем. Тем не менее, теперь он стал любимым блюдом — у бабушки.

Кроме того, он пил у бабушки ромашковый чай, ел плавленый сыр и ливерную колбасу. Это тоже было частью чувства «я-у-бабушки». Как волосики на затылке.

Масло нужно поставить так, чтобы Вильгельму было удобно его брать.

Вот и всё.

Между делом у них еще был свой секретик. Секретик заключался в том, что они на кухне ели тосты. Это называлось «хрумкий хлеб». Дело в том, что Вильгельм не выносил хрумкий хлеб. И не выносил также, когда другие ели хрумкий хлеб.

— У него от этого мурашки бегают по коже, — объяснила бабушка.

Вот и приходилось им есть хрумкий хлеб тайком на кухне. С джемом.

Пока не появился Вильгельм.

— Ну что, hombre[7]? Вильгельм грубо потрепал его за щеку. У Вильгельма была маленькая голова, но ладони — огромные. Это всё оттого, что Вильгельм вышел из рабочих. А теперь сделался «шишкой». Но руки у него оставались, как у рабочего. Одной хватало, чтобы закрыть всё лицо Александра. Александр поперхнулся, у него во рту всё еще был тост.

— Ну что, глянем-ка, что за хреновину вы тут приготовили, — говорил Вильгельм, проходя в салон.

— Вильгельм шутит, — шепнула бабушка Александру.

Чудачества Видьгельма были связаны, как подозревал Александр, с тем, что он не родной дедушка. Его поэтому и звали просто Вильгельмом. Если случайно ему сказать «дедушка», то Вильгельм щелкает зубами. Александра это страшило.

Ужин сопровождался музыкой — из патефона. Темного шкафчика с полукруглой крышкой, которую нужно было откидывать вверх.

Вильгельм не любил музыку.

— Вечно ты со своей ерундой, — говорил он.

Но только он умел обращаться