Хорошая женщина - Луис Бромфильд

она забылась тревожным сном, полным странных видений. Она бродила по незнакомым, жутким местам, и то там, то здесь появлялся Филипп — не мальчик и не зрелый муж, но что-то среднее между тем и другим, — удивительно похожий на бездельника-отца, всегда бравшего все от жизни.

4

Как Рим, город стоял на семи холмах, огромных памятниках, оставленных последним глетчером, и на этих холмах и разделявших их ложбинах меньше чем в столетие вырос большой город и широко раскинул свои улицы и переулки, фабрики и заводы, чудовищные печи, изрыгавшие пламя и клубы дыма, и бесконечные прокопченные мастерские — настоящие пещеры легендарных чудищ, где днем и ночью непрерывным потоком из раскаленного брюха печей лились чугун и сталь и превращались в тысячи миль рельсов и балок. Но, повидимому, заводы работали недостаточно интенсивно, потому что все новые и новые многооконные корпуса выростали вдоль железной дороги, один конец которой упирался в Атлантический, а другой — в Тихий океан.

Город далеко нельзя было назвать красивым. Солнце вставало в облаках черного дыма, воздух вечно дрожал от ударов гигантских молотов, и длинные потеки сажи, черной манной падавшей с неба, украшали все стены домов. Но город был богат, сказочно богат и деловито суетлив, точно муравейник, развороченный ногой беспечного прохожего. Тысячи и тысячи людей сновали по склонам холма, увенчанного Главной улицей с магазинами дешевого платья и дешевой мебели, по заводским дворам, изрезанным блестящими полосами рельсовых путей, и по мрачным улицам района, известного под именем «Низины» и заселенного рабочими муравьями, теми рабами, что съезжались сюда со всех концов земли, чтобы работать днем и ночью без света и воздуха. В возвышенной части города, на почтительном расстоянии от Низины жили те, кто кормились трудом муравьев, — купцы, адвокаты, банкиры, богатевшие от того, что богатство носилось в воздухе, от того, что маленький мирок знал только одно — работать, работать и работать, без устали, не покладая рук. Жизнь для них не была борьбой за существование, — для них, скорее, невозможно было не добиться успеха. Деньги, казалось, лились широкой струей. Нужно было только найти удобное местечко и ловить то, что плывет в руки.

На семи холмах жили муравьи, разделенные на целый ряд каст. Муравьи, обитавшие в Низине, вообще не жили, а прозябали. Редко взбирались они на холмы. Их никто не замечал. Но на холмах имелись муравьи всевозможного рода, и странные основания определяли их общественное положение: то деньги, то платье, то городской квартал, где они жили, то храм, где они молились.

Самую высшую точку муравейника занимала старуха, которой принадлежал один из холмов целиком. Там жила она, окруженная со всех сторон закопченными, грязными заводами. Она была несметно богата и обладала неприятным заносчивым характером. Но всем она внушала уважение, смешанное со страхом. Звали ее Юлия Шэн. Она была прирожденной королевой муравейника.

Эмма Даунс не была с ней знакома. Правда, она не раз видала, как гордая старуха проезжала мимо ее ресторана в шикарной коляске, запряженной парой вороных рысаков. Иногда в коляске вместе с нею ездили ее дочери: та, что была религиозна и работала среди бедного люда Низины, и та, что жила в Париже и пользовалась дурной репутацией.

Была, конечно, тысяча причин, почему они не знали друг друга. Эмма жила в плохой части города. Эмма была сестрой Эльмера Нимана, человека благочестивого, но слывшего жуликоватым дельцом. Эмма ходила в церковь, куда не ступали ногой муравьи аристократического круга, а старуха вообще не ходила в церковь. У Эммы был сын-миссионер, а Юлия Шэн считала всех миссионеров болтунами, сующими нос не в свое дело. Эмма считала ее злобной и безнравственной старой каргой, а Юлия Шэн не подозревала о существовании Эммы.

Да, очень сложен и запутан был этот муравьиный мир.

Но Филипп и теперь, так же, как и в детстве, не замечал его сложности. Ребенком он шел своим робким, одиноким путем. Дети часто испытывают чувство одиночества, когда ударятся или когда их кто-либо обидит. Может-быть, это чувство никогда не оставляло его из-за постоянного общения с такой властной и суровой женщиной, как Эмма Даунс. Бессознательно наносила она ему удары — если не в прямом, то в переносном смысле.

Счастливее всего бывал он в те минуты, когда, убежав из хмурого серого дома, он отправлялся странствовать по полям за городом или по железнодорожным путям среди пыхтящих паровозов. Больше всего любил он эти могучие машины и часами просиживал в круглом депо, наблюдая, как их чинят. Он их не боялся, — они казались ему огромными, но добродушными чудовищами, подобно большим лохматым псам. Во всяком случае, они пугали его меньше, чем дядя Эльмер или пастор, мистер Темпль (теперь м-р Темпль ушел, и его место занял более молодой и красноречивый мистер Кэстор).

Каким-то чудом эти экскурсии остались неизвестны матери, и даже выйдя из детского возраста и уже будучи студентом богословской семинарии, Филипп частенько бродил среди грохочущих колес, под аккомпанимент пронзительного свиста. Он инстинктом чувствовал, что мать не должна знать об этих странствиях. Иначе на них, несомненно, было бы наложено вето, — она всегда так боялась, как бы с ним чего не случилось.

В детские годы у Филиппа было только два друга. Одного из них, гробовщика Мак-Тэвиша, он так же тщательно скрывал от матери, как любовь к добродушным паровозам. Филипп понимал, что в веселом, жизнерадостном толстяке было что-то, внушавшее непонятную, но сильнейшую ненависть Эмме.

Вторым другом была черноволосая, голубоглазая Мэри Уаттс, настоящий мальчишка по ухваткам. Она была старше Филиппа года на два и гораздо сильнее его. Она глубоко презирала девочек — жалкие слабые существа в накрахмаленных юбочках и белых блузках, — этих сущих орудиях пытки при лазании по деревьям или игре в снежки. Поэтому она предпочитала общество Филиппа для экскурсий на крышу каретного сарая и для постройки сторожевых вышек на диких яблонях. Он жалел ее, потому что у нее не было матери, но вместе с тем видел преимущества ее положения. Подумать только, она может делать все, что вздумается, например, забираться на головокружительно высокие деревья.

Однако, дружбе с Мэри совершенно неожиданно наступил конец в двенадцатый день рождения Филиппа. В этот день они играли на сеновале, барахтались в душистом сене и прокапывали в нем тоннели. Устав и разморившись, они прилегли рядышком около открытой двери. Филиппа стало клонить ко сну, и, закрыв глаза, он прислушивался к воркованью голубей, хлопотавших на чердаке старой конюшни. Так приятно было тихо и спокойно лежать рядом со своим другом Мэри. Вдруг послышался