Хорошая женщина - Луис Бромфильд

«Почему я здесь? — подумал он. — Что я сделал? Может-быть, я грежу и на самом деле сплю в лачуге миссии?» У него даже мелькнула мысль: «Может-быть, я раздвоился, и два моих „я“ живут на двух концах света? Не сошел ли я с ума?» В одном только он не сомневался — в том, что неуловимая атмосфера враждебности исходит от всех его родственников, от всех, кроме тети Мабель. Неприязнь чувствовалась в холодных глазах Эльмера, в худосочной фигуре Наоми, даже, подумал он, в том, как мать похлопывала его в кэбе по коленям.

Разговор шел о том, о сем — об их путешествии, о погоде, о поразительном росте города, об угрожающей заводам стачке, пока Эмма не бросила, словно невзначай:

— Ты до сих пор ни слова не сказал о восстании. Вероятно, захватывающая история?

— Наоми расскажет вам ее, — отозвался Филипп. — Она сделает это лучше меня.

И, запинаясь, Наоми начала рассказывать эту «историю» своим громким ровным голосом. Рассказ ее был бесцветен, как скверный газетный отчет, наскоро сшитый из обрывков перевранных телеграмм. Несколько раз Филипп едва сдерживал себя, чтобы не воскликнуть: «Погоди! Ты ведь забыла грохот и гул там-тамов среди ночи! Ты забыла море огня в степи!» Филипп подумал, что мать поняла бы, что чуялось ему в этих картинах, его мать, — но не дядя Эльмер. Он решил рассказать ей о своих впечатлениях, когда останется с нею с глазу на глаз. Это будет его рассказ, его переживания. Их все равно никогда не разделяла Наоми.

— Затем мы вышли к морю и… вот и все, — закончила Наоми.

— А что сталось с англичанкой? — задала вопрос миссис Даунс.

— О, она сразу уехала на север… Должна сказать, что мы были рады от нее отделаться. Мне она страшно не понравилась, и Свенсону тоже. Она нас не взлюбила и третировала как каких-то идиотов, — всех, — за исключением Филиппа. Я думаю, что она… ну, словом, чувствовала к нему большую симпатию.

Голос ее чуть задрожал, в нем зазвучали едва слышные злобные нотки. Филипп вспыхнул, как порох.

— Ну, если б не она, мы давно были бы на том свете! Не знаю как ты, а я рад, что остался в живых. Ты, может-быть, предпочла бы умереть?

Наоми не ответила: Она только понурила голову, точно он ее ударил. Дядя Эльмер вступил в разговор:

— А Свенсон? Куда он девался?

Голова Наоми, отяжеленная копной тусклых льняных волос, снова поднялась.

— О, — протянула она. — Он не пожелал оставить свой пост. Он вернулся в Мегамбо.

— Один?

— Да, совсем один.

На минуту воцарилось тяжелое молчание. Филипп, измученный и подавленный, опустил голову и тупо разглядывал ковер. Его мать заговорила первая:

— Это очень мужественно с его стороны. Должна признаться, что, увидев его перед вашим отъездом, я была о нем невысокого мнения. Он производил впечатление глупого малого…

— Но у него есть вера, — перебила Наоми, — и мужество. Он говорил, что мы не должны были руки поднять, обороняясь от несчастных негров. Он не хотел убивать.

Филипп почувствовал, что они готовы беспощадно, безжалостно обрушиться на него. И он испугался, испугался не их, но всей обстановки угрюмой комнаты, уродливой мебели «под красное дерево», пунцовых обоев, даже портрета отца с цветами на камине — обстановки, всю жизнь давившей его. Чувство страшного одиночества, не раз владевшее им в детстве, снова охватило его. Стиснув зубы, повторял он про себя: «Я мужчина теперь. Не уступлю им, ни за что! Что могут они мне сделать?».

И затем Эльмер начал атаку. Точно нарочно, его способ действий бил в самое слабое место Филиппа. Он заговорил с ним как с маленьким мальчиком, начал его высмеивать. На губах дяди Эльмера даже появилась улыбка, — случай исключительно редкий!

— Скажи, Филипп, что это за слухи ходят, будто ты не вернешься, будто ты передумал?

Филипп только молча кивнул головой.

— Советую тебе не раздумывать об этом. Забудь на время, выкинь из головы, а когда отдохнешь и окрепнешь, все устроится само собой.

Тогда Филипп заговорил:

— Я ни за что не вернусь.

Но Эльмер продолжал улыбаться, точно племянник его бредил или был не в своем уме.

— Разумеется, это дело времени. Отдохнуть тебе необходимо. Я всегда относился к тебе так, как относился бы к родному сыну, если б у меня был таковой. — Тут тетя Мабель приосанилась, польщенная, что о ней, хотя и косвенно, но, наконец, вспомнили. — Я желаю тебе только добра.

— Я ни за что не вернусь, — мрачно повторил Филипп.

Дядя Эльмер продолжал монотонно:

— Бог призвал тебя на служение себе, в этом не может быть сомнения. Ты не можешь уйти от бога, услышав однажды его голос.

— Он и не думал призывать меня.

— Что ты хочешь этим сказать? Ведь нельзя же вообразить себе, что раздался голос бога, если этого на самом деле не было?

— И тем не менее, я, очевидно, только вообразил себе это.

Эльмер помолчал несколько минут, словно желая придать особый вес своим словам, и затем продолжал:

— Разве ты не понимаешь, что оставить господнее дело — величайший грех?

Филипп задрожал всем телом, как человек, которого пытают. Он не мог защищаться как следует, потому что в глубине души чувствовал страшное смятение.

— Я не знаю, что — грех, и что — не грех. Я думал об этом, думал часами еще в Мегамбо, и не мог от этого работать, — я не знаю, что такое грех, и ты тоже не знаешь. Никто из нас не знает.

— Нет, Филипп, мы знаем. Нас учит библия.

(Да, это правда. В библии обо всем написано. Что можно возразить на такой довод?).

— Он потерял веру, — сказала Наоми.

— Ты должен молиться, Филипп. Я молюсь, когда меня посещают сомнения… когда я в тревоге. Я молился, когда случались неприятности с фабрикой, — и всегда приходила помощь.

— Не могу объяснить тебе, дядя Эльмер, но во мне произошел какой-то духовный сдвиг. Я не могу вернуться… не могу.

Брови Эльмера приподнялись удивленно и укоризненно.

— Духовный сдвиг? Уйти от бога — это ты называешь духовным сдвигом?

— Я не то хотел сказать… — Как мог он объяснить это Эльмеру, для которого «духовный» означало «библейский»? — Я хочу сказать, что что-то случилось со мной, с моей душой.

Как мог Филипп растолковать ему, что он почувствовал, когда увидел процессию чернокожих девственниц? Или когда раздался грохот там-тамов во