Хорошая женщина - Луис Бромфильд

мраке тропической ночи? Как мог он объяснить свои переживания Эльмеру, если он сам себя не понимал? «Я не поддамся им, не поддамся», без конца повторял он про себя. Мать смотрела на него печальными глазами. Пришлось отвернуться, чтобы не оказаться побежденным.

Раздался ровный, бесцветный голос Наоми:

— Я молилась за него, я просила у бога прощения. Я не перестаю молиться. — И полились слезы.

Зубы Филиппа сжались и при этом громко стукнули. У миссис Даунс закружилась голова, — портрет над камином вдруг ожил. Она хорошо знала, что означает этот звук.

— Прекратим бесполезный разговор. Я не вернусь назад, хотя бы мне пришлось гореть за это в аду.

— Что с тобой несомненно и случится, — перебил Эльмер. Вся его елейность исчезла. Тощий, желтолицый, пожилой джентльмен вдруг приобрел сходство с самыми свирепыми из ветхозаветных пророков. Эмма знала характер своего братца. Она поняла, что столкновение библейского витии с сыном покойного Джэзона грозит только катастрофой. Все шансы будут потеряны.

— Давайте ложиться спать. Уже поздно, и мы все устали, в особенности Филипп и Наоми. Не стоит спешить с решением. Филипп поправится, и тогда…

Они хотели отложить борьбу, но не отказывались от нее. Раздались пожелания спокойной ночи. Тетя Мабель, с трудом встав с кресла, ласково улыбнулась Филиппу и почти насильно его поцеловала. В глубине души она была им довольна. Она всегда радовалась, когда кому-нибудь удавалось дать отпор Эльмеру.

Уже стоя в дверях, в мертвящем свете зеленого газового рожка, Эльмер обратился к Филиппу:

— А чем ты думаешь заняться, если останешься здесь?

— Не знаю, — мрачно ответил тот.

Но на самом деле, он знал, не отдавая себе в том отчета. Только одним хотел он заняться, только одно желание владело им. То самое безумное желание, что родилось в его душе в зачарованном лесу у Мегамбо при виде процессии перед языческим истуканом.

3

Когда медленно шествовавшая из-за «положения» тети Мабель супружеская чета исчезла в вихре снега, Эмма сказала:

— Ну, идем спать. Ты, Филипп, располагайся в запасной комнате, а Наоми будет спать у меня.

— Сейчас я не могу заснуть. Я еще немножко посижу.

Наоми удалилась молча, с прежним видом оскорбленного достоинства, а Филипп растянулся на ковре у самого камина. Часто лежал он так мальчиком, вдыхая уютный запах старого ковра и уткнувшись в книгу. Но на этот раз он не читал; лежа на спине, смотрел он на портрет отца и думал, что он был за человек и на чьей стороне он бы оказался в этом раздоре.

Наверху, как-раз над его головой, Наоми и Эмма в молчании готовились ко сну. Обе раздевались жеманно, снимая белье под наброшенной фланелевой ночной сорочкой и с большой поспешностью, так как в комнате было холодно и сыро. Эмма одолжила своей невестке одну из своих сорочек, потому что в жалком коленкоровом приданом Наоми отсутствовало фланелевое белье, ненужное для тропиков. Бедная Наоми совсем потонула в море фланели, рассчитанной на пышную фигуру свекрови.

Истово помолясь богу об одном и том же, — чтобы он открыл глаза своему заблудшему сыну и вернул его на путь истинный, — они натянули одеяла на подбородок и начали разговор, сначала осторожно нащупывая почву и знакомясь друг с другом, пока не удостоверились, что стремятся к одной высокой цели. Тогда Наоми рассказала все, — как она старалась урезонить Филиппа, как уговаривала его, как молилась дни и ночи. И все было тщетно. Уже не повлияла ли рана на его мозг, ибо, конечно, это был совсем не тот Филипп, за которого она выходила замуж. Однако, когда она позволила себе такой намек, он, как бешеный, набросился на нее и закричал: «Я так же нормален, как и ты с твоим диким желанием вернуться к проклятым неграм!».

Это выражение, пояснила Наоми, он заимствовал от той англичанки. Она иначе не называла туземцев и даже ругала их последними словами. Мало того, она курила сигары и хлестала бичом своих носильщиков. Да, закончила Наоми, в ней, несомненно, воплотился сам дьявол, чтобы погубить Филиппа и затащить его в ад.

— Я хотела было вернуться в Мегамбо без Филиппа, — прибавила она, — но не могла же я уехать одна со Свенсоном, да и, кроме того, я чувствовала, что должна остаться с мужем и спасти его. Так хочет бог.

Эмма погладила невестку по бескровной руке.

— Ты поступила правильно, дорогая. В конце-концов, он вернется, а место жены — около мужа. — Но в жесте ее было что-то неприязненное. Он точно говорил: «Все-таки, пока Филипп здесь, он — мой!».

Тут Эмма прислушалась.

— Шш! Он идет по лестнице.

Обе замолчали, точно сознавая, что этот заговор — впрочем, «заговор» такое неприятное слово, лучше попросту разговор, клонящийся к его же собственному благу — должен остаться тайной. Затаив дыхание, прислушивались они к его шагам. Вот он прошел мимо двери, вот повернул фарфоровую дверную ручку и вошел в мрачную «запасную комнату». Он, наверное, думает, что они давным-давно спят.

Эмма и Наоми еще немножко поговорили, но последняя, измученная путешествием и убаюканная теплотой, исходившей от могучего тела свекрови, вскоре уснула. Спала она с открытым ртом, — в детстве ей так и не вырезали аденоидов, потому что не было хирурга поблизости. Но Эмма не дала ей уснуть, пока не убедилась окончательно, что Наоми — ее верная союзница и что нет никаких шансов на появление детей, могущих усложнить положение. Наоми все еще была девушкой, и Эмма инстинктивно чувствовала, что ее девственность можно будет использовать в предстоящей борьбе…

Эмма долго не могла сомкнуть глаз. Сердце ее сжималось от непонятной, смутной тревоги, которой она не испытывала вот уже больше двадцати лет, с тех пор, как скрылся ее супруг. Это чувство вернулось теперь с возвращением сына. Филипп, это она ясно видела, перестал быть ребенком, он стал мужчиной, жутко похожим на отца, и в черных волосах его уже засеребрилась седина.

Одно только несомненно, это она тоже видела: Филипп и в мыслях не имел бежать подобно Джэзону. Он вернулся домой, чтобы бороться до конца, ибо в нем, в его упрямом подбородке, было что-то, недостававшее его отцу, что-то от нее самой, наполнявшее ее тяжелым беспокойством. Да, бесстрашная Эмма боялась своего сына.

Ее растрогало, что он, иногда, казался таким старым, скорее сорокалетним мужчиной, чем юношей двадцати шести лет: появились морщины, вокруг рта легла горькая складка. Этот Филипп не был тем маленьким, хорошеньким мальчиком, с глубокой верой в глазах, которого она знала и любила. Его место занял чужой взрослый, даже пожилой человек.

Наконец,