Хорошая женщина - Луис Бромфильд

рассказ о своей поездке в Иеллоустонский парк или, в самом лучшем случае, о путешествии в Европу. Правда, иногда, для разнообразия, миссис Даунс просила разрешения прочитать «одно из интереснейших писем сына», и, так как многие члены клуба были в то же время членами «Женского Общества Трезвости», им приходилось выслушивать одно и то же письмо дважды. Но они не роптали.

Никогда не бывало у Эммы гостей к обеду. Вообще, она питалась не дома, а в своем ресторане, и отдыхала только по воскресеньям, когда, по установившейся традиции, завтракала у Эльмера, причем частенько думала, что у этого состоятельного человека мог бы быть стол получше. Миссис Даунс, не в пример своему брату, любила комфорт и хороший стол, — ее натуре не чужда была некоторая чувственность, как о том свидетельствовал мимолетный эпизод с выходом замуж за Джэзона Даунса. Портрет — увеличенная фотография — последнего висел в гостиной над изразцовым камином. Как ни постарался фотограф придать ему деревянный и безжизненный вид, все же в задорном повороте головы, в масляных глазках, в чувственных губах под пышными нафабренными усами сохранились намеки на его истинный характер. В дни заседаний «Клуба Минервы» под портретом неизменно стояла ваза с цветами — трогательный и чувствительный знак внимания, ибо останки мистера Даунса, как все знали, покоились не в благоустроенном месте вечного упокоения членов семьи миссис Даунс, а где-то в жутком и полубаснословном Китае.

2

В эту-то холодную и угрюмую обитель возвращались зимним вечером Филипп и Наоми сквозь вьюгу и метель, похоронившую весь город под снегом. Всю дорогу от Балтиморы — два дня и ночь томительной езды почтовым поездом — просидели они бок о бок, почти не разговаривая друг с другом, потому что Филипп совершенно потерял самообладание и раз навсегда запретил ей говорить о возвращении в Мегамбо. Сначала она заплакала, но он упорно смотрел в окно, чувствуя на себе укоризненные взгляды двух старушек, сидящих напротив. Выплакав все слезы, она не возобновляла с ним беседы и начала молиться шопотом, но достаточно громко для того, чтобы он слышал. Этого он не мог ей запретить, да и предпочитал ее молитвы слезам, которые выводили его из равновесия и заставляли чувствовать себя виноватым. Он пытался доказать себе, что и слезы и молитвы — одно притворство, но из этих попыток ничего не выходило, так как он перестал понимать ее и не знал, когда она на самом деле страдает и когда — нет. С той минуты, как он швырнул ее на землю и выстрелил в размалеванного негра, родилась новая Наоми, плачущая, как Ниобея, и пользующаяся своей женской беспомощностью, как грозным оружием. По временам ему казалось, что если бы он бил ее ежедневно, она страдала бы меньше.

Как и предполагала Эмма, она непрерывно «старалась повлиять» на Филиппа с того дня в Занзибаре, когда лэди Миллисент распрощалась с ними и он сказал ей, что больше не вернется в Мегамбо и не станет вновь миссионером.

Она продолжала молиться громким шопотом до тех пор, пока он не перебил ее, сказав:

— Вон там, у фонаря подле вагонетки, стоит мама.

Миссис Даунс вглядывалась в замерзшие окна вагонов. При виде ее, теплая волна радости нахлынула на Филиппа, но радость быстро исчезла, сменившись растущим беспокойством. Как-будто один ее вид парализовал его волю. Упорство, с которым он так храбро отражал все атаки Наоми, стало испаряться. Вновь превращался он в мальчика, послушного матери, которая всегда оказывалась правой…

Эмма увидела их сразу, словно инстинктивно угадав то место, где должен был остановиться их вагон. На Наоми она не обратила никакого внимания и заключила в свои объятия Филиппа (она была гораздо выше ростом, чем Филипп и его отец). Слезы хлынули у нее из глаз.

— Филипп! — воскликнула она. — Мальчик мой, Филипп!

Затем она заметила Наоми, дрожащую в легком пальтишке. На мгновенье враждебный огонек блеснул в ее глазах, но быстро погас — быть-может потому, что невозможно было испытывать чувство вражды к такому жалкому, перепуганному существу. Филипп подозревал, что Наоми дрожит не только от холода. Он вдруг понял, что она до смерти напугана всем: его матерью, тяжким грохотом заводов, красным отсветом на небе, напугана гораздо сильнее, чем катастрофой у пылавшего озера. И в ту же минуту он почувствовал невыразимую жалость к бедной Наоми.

— Идемте скорей, — сказала Эмма, быстро успокоившись и вернув себе обычную энергию, — у вас обоих зуб на зуб не попадает.

Погрузка в вонючий, обшарпанный кэб прошла быстро, — ведь миссионеры довольствуются малым, а весь багаж Филиппа и Наоми состоял из немногих вещей, закупленных в Капштадте.

По дороге в гору снег упорно забивался внутрь сквозь щели окошек. Эмма говорила без умолку и время от времени наклонялась вперед, поглаживая Филиппа по коленям. Ее широкое лицо сияло. Филипп сидел, забившись в угол, и ограничивался односложными «да» и «нет». Оба не замечали Наоми.

Эльмер Ниман поджидал их в аспидно-сером доме, мрачно нахохлившись в кресле перед газовым камином гостиной. Рядом с ним восседала его супруга, жирная, глуповатая женщина, с часу на час ожидавшая второго ребенка, почти чудом зачатого после перерыва в десять лет, несмотря на добросовестные усилия в этом направлении. Эмма презирала в ней не только жену своего брата, но и никуда негодную хозяйку, притом ленивую до последней степени. По целым дням просиживала она в качалке у окна, глядя на улицу или читая глупейшие рассказы в дамских журналах. Кроме того, Эмма считала, что ей давно следовало выполнить единственную цель брака с Эльмером — то-есть родить ему наследника, коему суждено со временем возглавить фабрику водопроводных принадлежностей. Тем не менее между обеими женщинами особой вражды не было — по крайней мере со стороны Мабель, ибо можно откровенно сказать, что у последней не хватало ума, чтобы измерить всю глубину презрения золовки. Описываемая минута застала ее безмятежно раскачивающейся в кресле.

— Я не встану, — заявила она, — это так трудно в моем положении, — замечание, вызвавшее слабый румянец на веснущатых щеках Наоми.

Как только Филипп увидел своего тощего, желчного и неприятного дядю, стоявшего перед камином, он понял, что все они решили сейчас же, без промедления, узнать причину его внезапного приезда. Первые слова, сказанные им Филиппу, не оставляли никаких сомнений в этом:

— Не думал я, Филипп, что ты так скоро вернешься домой, — сумрачно процедил он.

Филиппа и Наоми увлекли к камину. Словно во сне услышал он голос матери:

— Пойду распорядиться насчет кофе и сандвичей.

Чувство нереальности всего окружающего, странное чувство, владевшее