Хорошая женщина - Луис Бромфильд

По пути домой, около заведения гробовщика мистера Мак-Тэвиша, он повстречался с высоким и статным, но пожилым преподобным Кэстором, спешившим по какому-то делу. Мистер Кэстор был недурен собой и обладал добродушной, хотя и немножко надутой физиономией. Голову его украшала порядочная плешь, которую он тщательно скрывал, старательно зачесывая длинные и весьма немногочисленные волосики. Он пользовался репутацией доброго человека и пламенного проповедника. Жена его уже пятнадцать лет жаловалась на разнообразные болезни и редко покидала постель. Филипп почти не был с ним знаком, хотя венчал его и благословил перед отъездом в Африку не кто иной, как мистер Кэстор. Священник не узнал Филиппа, и тот проскользнул мимо него незамеченным.

Но зато его, несомненно, увидел Мак-Тэвиш и закадычные друзья последнего, которые по целым дням заседали вокруг печки за зеркальным окном похоронного бюро, занимаясь шашками, ромом и сплетнями. Бюро Мак-Тэвиша было незаменимым источником новостей, ибо обо всех смертных случаях в городе он, естественно, узнавал первым. Всех обитателей нагорной части города закапывал Мак-Тэвиш в каменные недра седьмого холма. Он никогда не заглядывал в церковь, и большая железная печка его заведения слыла притягательным центром для самых отъявленных атеистов и зубоскалов. Старый холостяк, редко расстававшийся с теплым креслом у печки, он, тем не менее, знал город лучше, чем кто бы то ни было: он ближе других стоял к корню всех вещей.

Филипп как-будто слышал, как шепчутся в кружке: «Это сын Эммы Даунс, тот самый, что миссионерствовал в Африке. Всегда он отличался странностями и ничуть не был похож на мать». Да, эти старички знали все решительно. Каждый из них представлял собой ходячую историю города.

Дома его поджидала Наоми, одетая для выхода в город. Лицо ее скрывала густая синяя вуаль. Филипп решил, что она надела ее, чтобы не быть узнанной.

— Мама просила нас пообедать в ресторане, — сказала она, и в молчании вышли они вместе.

По дороге они, к своему удивлению, не встретили никого из знакомых, а в ресторане, просторном и блещущем чистотой, Эмма отвела их к тому столику, где она всегда завтракала и обедала, отгородившись ширмой от сквозняка. Ресторан уже начал наполняться обычными клиентами — клерками, адвокатами, заводскими служащими, лавочниками, фермерами и их женами, приехавшими в город за покупками. Всю эту публику привлекала прекрасная кухня Эммы. Спустя некоторое время все столики оказались занятыми, и вновь приходившие стояли в проходе, ожидая очереди. Ресторан Эммы имел поразительный успех. Посуда звенела, носились лакеи, автоматическая касса тарахтела непрерывно. Эмма гордилась своим детищем и сияла. Она явно не могла себе представить, как сможет жить без этого шума и гама.

— Что ты делал сегодня утром? — спросила она Филиппа, с аппетитом принявшегося за вареную кукурузу.

— Гулял.

— Где?

— По Низине.

— Ты мог бы выбрать лучшую часть города. Почему ты не осмотрел нового парка?

Он умолчал о паровозах. Когда-то он скрывал свои экскурсии из боязни, что мать запретит ему бродить по путям. Теперь он умолчал о них по другой причине. По какой, — он и сам не знал. Он понимал лишь, что ни Эмма, ни Наоми, не должны об этом знать. Иначе они сочтут его совсем сумасшедшим.

Дойдя до пирога с горохом, он спросил:

— Что сталось с Мэри Уаттс?

И почувствовал в тот же миг, что отчаянно краснеет. Вдруг всплыло воспоминание о сиденьи в кладовой, и снова превратился он в пристыженного мальчика, не смеющего смотреть в глаза матери. Но теперь он уж понимал, что́ крылось за теми намеками и обвинениями.

— О, ей пришлось многое пережить, — ответила Эмма. — Она, как тебе известно, вышла замуж за управляющего заводами, Джона Конингэма, который был пятнадцатью годами старше ее. Все находили, что она сделала прекрасную партию. Но недели три тому назад он умер, оставив ее с двумя малолетними детьми на руках и с очень небольшим состоянием. Дом Уаттсов был продан после смерти старика Уаттса, нужно было расплатиться с его долгами. Теперь она живет у сестры Конингэма, женщины довольно зажиточной. Живут они на Парк-авеню, в доме Стюарта. Стюарт потерял в земельных спекуляциях все свое состояние, так что они очень выгодно купили его дом. Я думаю, Конингэм был далеко не примерным супругом, — я частенько видала его велосипед у дверей дома Мэми Родс. Ничего хорошего из этого не могло выйти, — мужчины чересчур любят общество Мэми Родс.

Да, миссис Даунс отлично знала всю историю замужества Мэри — вплоть до Мэми Родс, при имени которой все городские дамы ощетинивались. Никто, собственно, не знал ничего определенного о Мэми, разве что она казалась слишком моложавой для своих лет и пользовалась чрезвычайной популярностью у мужской половины населения — почему именно, опять-таки никто не знал.

— А каков он был собой?

— Джон Конингэм? — переспросила Эмма. — Он был очень красив, но мне он никогда не нравился. Я не доверяю мужчинам, обладающим такой наружностью.

Этим она хотела сказать, что покойный муж Мэри чем-то напоминал ей бесследно исчезнувшего мистера Даунса и что при виде его она всегда испытывала какое-то непонятное волнение. Она не могла смотреть на него.

— Он умер от воспаления легких, — прибавила она, покрывая своим могучим голосом звон тарелок и тарахтенье кассы. — Говорят, Конингэм схватил его, возвращаясь дождливым вечером от Мэми Родс.

Филипп слушал, и тусклый румянец все еще горел на его щеках. Он отдавал себе отчет в том, что обе женщины украдкой внимательно наблюдают за ним, как наблюдают за не вполне уравновешенным человеком. С самого дня приезда домой он чувствовал на себе эти неотступные взгляды: точно ласково мурлычащие кошки, следящие за ничего не подозревающей мышью.

6

Разумеется, невозможно было до бесконечности продолжать игру в прятки, делая вид, будто Филипп и Наоми вовсе не приехали или будто Филипп болен и не может выходить из дому. Невозможно было для Наоми вечно скрываться под густой вуалью. Даже любимый способ действий Эммы — «предоставить дело времени» — оказался, спустя месяц, совершенно безрезультатным, ибо «умственное состояние» Филиппа не обнаруживало никаких признаков «улучшения». Он попрежнему был тверд, как скала, в своем решении, а Наоми и Эмма попрежнему с тревогой следили за ним, полные смутного страха, потому что тот Филипп, которого они когда-то так хорошо знали и все намерения которого предугадывали, казался теперь существом, полным неясных и таинственных влечений, лежавших далеко за пределами их понимания.

Эта вечная слежка становилась положительно невыносимой. Филипп чувствовал себя мальчиком, которого боятся оставить одного.