Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

– И чудесно! A то мне показалось…

– Что?

– Что вам, как говорится, не по себе сегодня… Вы просто, я вижу, устали от нашей там болтовни с Павлом Григорьевичем.

– Н-нет, я слушала… И отчего вы называете это болтовней? – спросила она через миг.

– У нас ведь все болтовня, княжна, – словно уронил он.

– Да, конечно, – проронила она в свою очередь, – вы объявили себя сейчас скептиком…

– И не прав я разве? Разве из того потока слов, который изливается в настоящее время в России и устно, и печатно, выходит какой-нибудь прок?

– Вышло, однако, то дело, – с живостью возразила она, – которому вы служите теперь…

– Вы полагаете?.. A какому это делу, в сущности, «служим» мы, – перебил он себя, – можете ли вы определить?

– Делу справедливости, во всяком уже случае, – подчеркнула Кира.

– Положим так. Но ведь это опять-таки слова. Думаете ли вы, что мы этою «справедливостью» дадим счастье тем, о ком мы теперь хлопочем, что их жизнь от этого расцветет розами и лилиями?

– Воспитайте их, образуйте!

Троекуров усмехнулся не то пренебрежительною, не то унылою усмешкой.

– По нашему собственному образцу и подобию, не правда ли? Отнять у этого народа последнее, что есть в нем самобытного и здорового, и наградить его вместо этого нашим безличьем?.. Одолжили бы!..

– Но что же тогда? – молвила раздумчиво княжна, бессознательно укорачивая поводья своей лошади. – Чему же верить, Борис Васильевич?

– Чему?.. A вот этой вечной красоте земли и неба! – вырвалось у него нежданным порывом, и он быстрым движением поднявшейся руки указал на утопавшую в лунном свете окрестность…

– В такие ночи, – заговорил он через миг, – мне всегда вспоминаются Кавказ и тамошняя природа…

– Вы жалеете о них?

– Случается… Человек ведь так уж создан, что он непременно о чем-нибудь жалеет, даже о тюрьме, как Шильонский узник… Действительно, там были дни лютой скуки, но минуты какие зато!.. Там краски, там Поэзия неожиданности.

– «Краски», да; вы, кажется, прежде всего требуете этого от жизни? – негромко промолвила княжна.

– Само собой!.. И как мало уж их остается в мире, как исчезают они повсюду с каждым днем! – произнес Троекуров со вздохом. – Через сто лет – думали ли вы об этом когда-нибудь? – в какую мерзость превратится наш мир!.. Вот вы сейчас интересовались будущим. Представьте же себе: весь земной шар – одна огромная мастерская; все племена и роды – в одних и тех же пиджаках и цилиндрах на голове; природа – черная и зловонная от дыма и гари паровых машин, и банкирский гросбух, заменяющий все верования, все законы и всю литературу человеческую… Ни страстей, ни поэзии, ни искусства – один муравей – как все, и все – как один! Красиво?.. A ведь к этому неотвратимо, fatalement, ведет то, что называют «общечеловеческим прогрессом»… По мне, в каторге, в рудниках теперь лучше, чем в этом будущем раю на земле!

Горячка этой выходки вырвала улыбку невольного сочувствия к ней на уста Киры.

– Вы, однако, согласитесь, – сочла она тем не менее нужным возразить, – что этот «прогресс», если он и стирает, как вы говорите, в жизни людей краски, которые вы так любите, то зато и ведет к улучшению судьбы каждого и всех, к распределению между всеми равной доли земного счастия.

– Отрицаю самым решительным образом! – воскликнул Троекуров. – Теория всеобщего счастья на земле такой же пуф, как и знаменитая формула общего равенства. Никакая религия, начиная с Евангелия, ни история, ни самая физиология не оправдывают этой претензии. Здоровый, сильный, умный всегда будет счастливее больного, хилого, тупого и поработит его в той или другой форме… Если бы можно было даже для блага слабых уничтожить всех сильных, то и тогда цель не была бы достигнута, потому что и тут остались бы градации, – кривой все-таки стал бы царем над слепыми… Что бы люди ни делали, чего бы ни придумывали, – в мире до конца веков будут наделенные и обездоленные, владыки и рабы, радующиеся и плачущие, и благо одних все так же, как и теперь, будет состоять в прямой зависимости от страдания других.

– Но это ужасно! – воскликнула княжна. – У вас какой-то беспощадный фатализм. Борис Васильич…

– Не спорю, – сказал он с легким пожатием плеч. – Всякий фатализм, между прочим, – произнес он как бы вскользь, – предполагает за собою веру в некий, непонятный нам, но непреложный высший закон, которому человек волей-неволей принужден повиноваться… Если тому инстинктивному требованию лучшей доли, счастья, которое прирождено самой натуре человека, мы будем искать удовлетворения единственно здесь, в пределах этой жизни, – то выходит действительно, как вы говорите, «ужасно», – какое-то бессмысленное стукание лбом о непрошибаемую стенку…

Он примолк вдруг, как бы утомясь этим рассуждением, но через миг продолжал усмехаясь:

– А потому извините, княжна: если никакие человеческие усилия не в состоянии искоренить на земле несправедливость, насилие, «эксплоатацию слабого сильным», как проповедует Гриша Юшков, то уж позвольте мне прямо предпочитать те порядки, при которых все это является, на мой взгляд, живописнее и красивее… Красота – великая сила! Она облагораживает и самое зло, и отношение людей к нему. Кровожадный кабардинец-хищник, но гордец и аристократ до конца ногтей – поглядели бы вы на него в его художественных лохмотьях! – и какой-нибудь прилизанный бухгалтер в белом галстуке, удирающий в Америку с кассой своего патрона, – сравните, кто из них более оскорбляет в вас человеческое чувство?.. Нет, княжна, лучше самые свирепые, но живописные по крайней мере времена – времена Нерона, Цезаря Борджиа, какого-нибудь Али-Паши Янинского2, – чем то, что ждет людей в ближайшем будущем, чем царство жида над обезличенным человеческим муравейником!

– Так, по-вашему, красота, эта великая «сила», все, или очень многое по крайней мере, должна извинять в людях?.. И в княгине Шастуновой, бывшей Ранцовой – тоже, Борис Васильич? – нежданно проговорила Кира.

Он был так поражен этим вопросом, что чуть не выпустил поводьев из рук. Горячий карабахский конь его фыркнул, взвился и шарахнулся в сторону, испуганный длинными тенями леса, в который въезжали они.

Троекуров осадил его, повернул на дорогу и, оправившись сам от неожиданности, спросил с искусственным смехом:

– Признаюсь, не ожидал! Что это вам вздумалось заговорить об… этой женщине?

– Мы много говорили о ней сегодня с Сашенькой, – ответила в некотором размышлении княжна.

– По поводу ее записки?.. Alexandrine желала бы отклонить это посещение?

– Да!

– Я сам очень не рад этому, – промолвил он сквозь зубы.

Но она слышала:

– Вы тоже! В самом деле?

– Вас удивляет? – невольно сказал он.

Она помолчала опять…

– Вы из-за нее дрались на дуэли, сосланы были в армию? –