Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Я, Паша, даже и понять не могу, как могут доходить до таких низостей люди, – взволнованным голосом сказал на это смотритель, разводя руками. – Она с ним, разумеется, после этого рассталась? – спросил он через миг.

– Вот это, признаюсь тебе, я из ее слов разобрать не мог. Она ли его, он ли ее оставил… дело только в том, что она действительно в очень скверном положении в эту минуту. Как видно, натворил он там того, что и посольство наше должно было, наконец, вмешаться и заставило его оставить Париж. Уехали они, как говорит она, не одновременно – он раньше, она позднее двумя неделями. Приезжает в Петербург и узнает, что ее молодца, по просьбе матери и на основании того, что он, состоя еще в офицерском звании, вступил в брак без дозволения начальства, повелено определить армейским поручиком в какой-то полк оренбургского корпуса и что его, раба Божьего, уже туда отправили «с провожатым»… В мае это, как сказал я тебе, было. Как уехал он, так с тех пор, то есть почти три месяца, она от него не получила ни строчки. Она к матери его письмо за письмом – ответа никакого. А жить нечем. «Никому, говорит, в Петербурге показаться не смею, – стыдно за мужа; знаю опричь того, что меня там все маменьки – пресмешная, говорю тебе, барыня! – поедом едят за то, что я отбила у их дочек это мое сокровище…» Словом, приткнуться некуда, и предпринять что не знает. Характерная притом, балованная, видно, до мозга костей, – «на своем поставить хочу!..» Вот и вздумала она приехать сюда, со свекровью лично объясниться. Остался у нее после отца домишко в нашем уездном городе.

– От моего училища через улицу, как же! – подтвердил Василий Григорьевич.

– Вот она там и поселилась…

– Давно ли?

– Да, говорят, вторая неделя пошла… Как только кое-как там устроилась, наняла экипаж, лошадей и марш прямо в деревню к старухе Шастуновой…

– В Сицкое? – глубоко вздохнул смотритель.

– Да!.. Приезжает. А там решетка кругом двора – так?

– Так точно, Паша, железная ограда и все прочее… Великолепно. Барское имение настоящее!

Моряк качнул головой:

– Значит, как рассказывала, верно. Приезжает она к этой ограде. Глядит – ворота на запоре. Слуга ее стучать, звать… Никто не отзывается. А видит она сквозь решетку, что на крыльце дома люди стоят кучкой, глядят на ее экипаж и с места не трогаются… Унизительно-то как, подумай!.. Она, говорит, так разозлилась, что кричать стала… Наконец вышел к ней из дома дворецкий, итальянец какой-то, которого, говорит, она давно знает…

– Все тот же синьор Витторио, должно быть, – уныло улыбнулся старший Юшков, – знаю его.

– Она ему: «Что ж это меня, – говорит, – не пускают? Мне надо видеть княгиню, госпожу вашу». А тот ей на это: «Извините, – говорит, – их сиятельство не принимают». – «Да знаете ли вы, с кем теперь говорите, – начала было она, – я жена молодого князя, я то-то и то-то…» А тот, рассказывает она, стоит за решеткой точно истукан каменный. – «Не приказано принимать», да и только. – «Меня не принимать, меня, когда я здесь такая же хозяйка, как и сама княгиня! – кричит. – Я этого ничего не знаю, a только против данного мне моею госпожой приказания поступить не могу…» Так с этим и вынуждена была она назад уехать. Можешь себе теперь представить положение!..

– Вот дела-то, Паша, вот дела! – мог только воскликнуть на это совершенно пораженный такими «людскими безобразиями» старик-смотритель.

Женский голос, громко звавший по имени Павла Григорьевича, заставил обоих братьев обернуть голову.

– Тут мы, тут, Вера Фоминишна, что тебе? – откликнулся моряк, узнавая жену в поспешно выходившей к ним из большой аллеи сада невысокой, полной, лет 45 женщине, с добродушным лицом и несколько забавными по выражению заплывшими щелочками глаз, словно готовыми ежеминутно слипнуться сном, между тем как все остальное в ее наружности дышало чрезвычайною подвижностью и оживлением.

– Ну, уж известно, – заговорила она, входя в беседку, запыхавшимся и смеющимся голосом, – как заберутся братцы по над озеро, так и до утра их не дождешься!.. А вы посмотрите, какая гостья дорогая к нам пожаловала!

Вслед за Верой Фоминичной, из той же аллеи, с накинутым на одну руку длинным хвостом черной амазонки, с хлыстиком в другой, в маленькой, твердой мужской шляпе на роскошных темно-красноватых волосах, слегка скрипя по песку длинными, породистыми ножками, обутыми в высокие ботинки, выходила стройная и тонкая молодая особа, со строгим выражением правильного лица и неулыбающимися зелеными глазами.

– Княжна Кира Никитична! – вскрикнул хозяин, кидаясь с места ей навстречу и протягивая ей свою единственную руку. – Добро пожаловать! Верхом по обыкновению?.. Вот уж действительно настоящая наездница! Из Всесвятского прямо изволили примчаться? Что Александра Павловна как, милейшая? Здорова?

– Она хотела ехать к вам вместе со мной. Экипаж уж был готов, да у Васи зубки идут, расплакался вдруг очень, она встревожилась и осталась, а меня отправила… Мы ведь с ней встречать у вас Бориса Васильича собрались, – примолвила через миг и как бы принужденно княжна, – он нам сказал пред отъездом в ***, что на возвратном пути так рассчитает, чтобы попасть к вам сегодня к чаю, а от вас уже домой.

– Ах, да, ведь точно: он сегодня должен быть из нашей губернской резиденции! У меня, признаюсь, из головы было вон… Отшибло!

Вера Фоминична засмеялась:

– Отшибло, батюшка, отшибло! Я ж тебе за обедом говорила, что из Всесвятского лошади под их экипаж пришли и Скоробогатов даже их верховую привел, «на случай, говорит, полковник проехаться вздумает»…

– Ну, забыл, матушка, забыл, виноват! Княжна, присядьте, милости просим! Чем хата богата… Хоть бы на сем первобытном седалище, – смеялся он, таща к ней неуклюжий и тяжелый деревянный стул.

– Чай пить, значит, здесь желаете? – спросила Юшкова.

– Само собою!

– Так я сейчас распоряжусь.

Она повернулась и ушла по направлению к дому своею быстрою с развальцем походкой.

– Что это у вас отсюда за вид, прелесть! – молвила девушка, оставшись одна с братьями, задумчиво и сосредоточенно устремив глаза в озаренную вечерним сиянием даль.

– У вас во Всесвятском не хуже, – заметил снисходительно хозяин, во внутреннем убеждении которого между тем никакая местность в мире не могла сравниться красотой с его Углами.

– Гладко слишком, точно сукно на бесконечном биллиарде, – усмехнулась она, – зацепиться не за что взгляду.