Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

говорится во всех петербургских канцеляриях – мы преданные анафеме люди; от нас надо охранять, как от чумы, новопроизведенные в «гражданский ранг» зипун и лапоть, чтобы, не дай Бог, не осквернили мы как-нибудь своим дыханием благонадежный запах его дегтя и навоза!..

Троекуров засмеялся:

– Ведь вот послушать вашего брата, – сказал он, обращаясь к старшему Юшкову, – подумаешь: самый яростный крепостник. А в губернском комитете зубами отстаивал освобождение крестьян с землей, и те же «сермяги», над которыми он теперь так злобно издевается, во всем уезде нашем не иначе его как «отцом» зовут.

Павел Григорьевич досадливо дернул плечом:

– Это что, батюшка! Меня и матросы на брамстенге3 не хаяли, когда я их туда отправлял… Потому будь, во-первых, справедлив; во-первых, пойми ты этот народ, каков он есть, – что он и зверь, и плут, и душа-человек в то же время, – и люби его…

– Во всех этих видах равно? – добавил насмешливо его собеседник.

– Ну, да, – подтвердил серьезным тоном моряк, – потому что ты такой же русский человек, как он, тою же русскою водой крещен, тою же матушкою русскою землей взлелеян и вспоен: потому что корни-то твои с ним общие, что ты его прирожденный руководитель. Он жил века под…

– Под твоим произволом, – добавил за него все тем же насмешливым тоном Троекуров.

Юшков не смутился.

– Да, но и под твоим учительством и под твоими примерами! С этим, взросшим, как и он, на вольном воздухе родной деревни барином во главе привык искони наш народ, солдат или моряк, отстаивать русскую землю от врага, полонить его армии, жечь турецкие флоты… Того же барина, давно ли, в кутузку, в тюрьмы упрятывали, на каторгу ссылали за «несвоевременные» мечтания об освобождении этого же народа?.. А они там, в Петербурге, одним росчерком пера похерили и вырвали все прежние предания и вековые связи, все старые корни, все воспитательное значение для народа родового поместного дворянства, все, что так необходимо в правильной государственной машине, – установившиеся обычаи, привычки иерархии и дисциплины…

– «Привычка – душа держав», вещал нам великий Пушкин! – тихо проговорил смотритель, неотступно и нежно глядя во все глаза на брата.

– Э, да что тут говорить! – махнул рукой тот. – Им там теперь ничего этого не нужно, ни корней, ни преданий, ни сильного государственного организма… как и никакой морской силы им не надо, – вырвалось неудержимо из уст отставного черноморца.

Он оборвал и нахмурился, как бы сожалея об этих словах, обнажавших его сокровенную рану.

Старик-смотритель вскочил с места и с полными слез глазами подбежал к брату, обнял его за шею и прильнул губами к его щеке.

Троекуров с сочувственною улыбкой протянул ему руку в свою очередь:

– Я вечно с вами спорю, Павел Григорьевич, а в сущности, всегда с вами согласен, хотя я, как вам известно, скептик, а вы неисправимый идеалист.

Смотритель обернулся на него теперь весь сияющий:

– Вот это точно, Борис Васильевич, вы заметили – именно, что «идеалист» он прежде всего! Знаете, как в Дон-Карлосе великим Шиллером сказано: «Хранить святое уважение к золотым снам своей молодости»…[69]

– Ну, брат, – засмеялся моряк, слегка отстраняя его рукой, – и в жизнь, признаюсь, никакого Дон-Карлоса не читал!.. А, Гриша! – перебил он себя внезапно, оборачиваясь на переступавшего в эту минуту через порог беседки сына, – вот он, наконец!

В голосе его зазвучала глубокая, видимо, с трудом сдерживаемая нежность; все лицо его осветилось вдруг как бы изнутри прорвавшимся лучом.

Вошедший молодой человек, судя по его наружности, оправдывал, казалось, эту отцовскую к нему слабость.

Свежее, открытое лицо, темные, как у матери, кудрявившиеся волосы при голубых, юшковских, больших выразительных глазах, что-то особенно мягкое в рисунке губ и нежного, едва опушенного подбородка – все это производило очень симпатичное, располагавшее к нему впечатление. Но внимательный наблюдатель мог бы вместе с тем заметить теперь в общем выражении его облика какую-то смущенность и озабоченность.

Он учтиво поклонился гостям…

– Здравствуйте, юноша, – приветствовал его, протягивая ему руку, Троекуров, очень благоволивший к нему.

– Садись подле княжны и старайся быть любезным! – весело сказал ему отец.

Он повиновался молча, еще раз склонив голову пред девушкой.

– К тебе какой-то, говорят, товарищ приезжает?

– Д-да, – как бы нехотя пропустил Гриша, принимая стакан чаю из рук матери.

– Как фамилия?

– Федоров, – отвечал он чуть-чуть дрогнувшим голосом.

Княжна быстро подняла глаза и вопросительно на миг остановила их на нем.

Лицо его внезапно заалело, и он поспешно потянулся рукой за кренделем из большой корзины с печеньями, стоявшей на столе.

Но все это ускользнуло от внимания Павла Григорьевича.

– Что же у него родные какие в наших местах, – спросил он, – или репетитором к кому-нибудь нанялся на каникулы?

– Он не надолго… в Быково приехал, – уже несколько нетерпеливо промолвил Гриша, избегая взгляда отца.

– К Троженкову? – молвил тот, поведя плечом. – Не поздравляю его с таким знакомством!.. Вот-с этакой, например, самоновейший продуктец! – обратился он снова к Борису Васильевичу. – Ведь все это несогласие блиновских крестьян на уставную грамоту из-за курсановских лугов – его дело; и прошение в губернское присутствие он же им писал – достоверно это знаю. И одна вот пока только этакая паршивая овца завелась, а и то ничего не поделаешь… Вы вот говорите: народ мне здешний верит. И действительно, помните, как пришли к нам их выборные в мировой съезд с жалобою на помещика и на «посредственника» – то есть на вас – ну, разъяснил я им, кажется, убедил. Почесали затылки, поохали. «Спасибо», все-таки говорят под конец, «мы, батюшка, Павел Григорьевич, видать, по простоте своей галдели зря; знамо, люди темные: хоша теперича со слов твоих доподлинно знать будем, что от эвтого от самого дела отступиться нам следовает». – Само собой отступиться, говорю, потому что толку никакого из ваших претензий не будет. – «Слушаем, батюшка, инно так и быть, как ты сказываешь». Порешено, значит, кажется?.. Нет, недели не прошло – ходаков послали в «губернию» с прошением на нас, на мировой съезд!.. А за это удовольствие Троженков с них выговорил – верно знаю! – по 25 десятин в поле сжать ему, в гумно свезти и вымолотить… Вот-с вам новые землевладельцы – воспитатели народа!

– Да в чем дело-то самое, Паша? Любопытно! – спросил смотритель.

– И ничего любопытного даже! Был тут помещик некий Блинов, человек холостой, пожилой, аккуратный; и деньги у него водились, как всем известно. Крестьян он не прижимал и имение держал в порядке. И земля хорошая в имении, только в лугах всегда недостача была, так что крестьяне искони кортомили траву верст за двенадцать, у