Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

– А почему же тогда? – быстро возразил Гриша.

– А потому, во-первых, что до Бориса Васильевича, то он, как очень богатый человек, из-за скуки из-за одной препираться с крестьянами о каких-нибудь пятистах рублей лишних за эти луга, не стал бы подымать на них цену. А во-вторых, потому что у нас с ним… – старый моряк как бы затруднялся выразить свою мысль, – потому что в нас лежит это старое… барское что ли… чувство, которое сразу из себя не вырвешь, неохота руки марать… жидовствовать с мужиком… Но перемена отношений создает и новые понятия, да и расчеты иные. Блинов, дядя, например, не «идеалист» был, а практик, и всю нашу старую помещичью науку твердо знал; ему, само собой, очень хорошо было известно, что крестьяне платят ему половину менее того, что он получил бы с купца за свои луга, но он оставлял их за крестьянами, оставлял им и брать даже выгоду с этого купца, потому что в этом был его хозяйственный расчет, потому что это были его крестьяне, его рабочая сила, и что чем эта сила состоятельнее, тем для него, помещика, было это выгоднее. Он терял на аренде дешево доставшихся ему лугов, но эти деньги с лихвой возвращались ему тем, что он мог теперь требовать от крестьянина, чтобы он и лишнюю корову и лишнюю лошадь держал, чтоб он на них корму не жалел и побольше навозу копил, да свое и господское дело аккуратнее и живее испорил. Он своего этим и достигал. Теперь спрашивается: из-за чего стал бы его наследник дарить этим же крестьянам половину дохода с единственной ценной недвижимости, остающейся ему после разверстки с ними угодий? Что это за люди для него теперь? Труд их у него отнят, всякая нравственная с ними связь порвана, всякое влияние его на них тщательно устранено. И он, и они совершенно чужие теперь друг другу люди, все отношения их выражаются грошом: кто у кого дороже запросит и кто кого дешевле наймет… Блинов, племянник, поступает совершенно так, как заставляет его делать новый порядок вещей, созданный в России Положением 19 февраля, и его никак за это упрекнуть нельзя.

– Ну да, – вырвалось на это у Гриши, – по букве все того же писанного закона, по кодексу той же эгоистичной, заедающей буржуазной социологии!..

Что-то желчное скривило губы Павла Григорьевича: он судорожно чиркнул спичкой по столу, приложил огонь к потухшей своей папироске.

– А то как же? – нежданно ответил он. – Своего от корня ничего развить и поставить не сумели, так и учись русский владелец обходиться теперь с крестьянином так, как обходятся там между собой проприэтеры и пейзаны4… Чему другому, а этому научимся скоро… как бишь ты называешь? – «буржуазному» заеданию что ли…

Троекуров встал с места и слегка потянулся.

– Ну, этого нам не занимать-стать! Из собственных «корней» такое взаимное «заедание» устроим, что, как в этом шарже о двух грызшихся львах, одни хвосты разве останутся… А я все-таки очень рад, – перебил он себя, – что в этой претензии блиновских крестьян губернское присутствие положило наконец решительно отказать им. Введу им теперь обязательно грамоту на основании подлежащей статьи Положения – и делу конец!

Гриша Юшков быстро взглянул на него, как бы желая что-то сказать ему, но не сказал и, наклонившись в сторону соседки своей, княжны, проговорил полушепотом:

– Напрасно это думает Борис Васильевич: крестьяне положили ни за что не отступаться от своего права.

– Да-а? – протянула она, словно просыпаясь от сна…

III

1-Поверь, страданье нужно нам:

Не испытав его, нельзя понять и счастья-1.

Баратынский.

Кира Кубенская немало изменилась с тех пор, как мы расстались с нею, читатель. «Общественные вопросы», которым отдавала она всю себя тому два года, как бы вовсе перестали занимать ее; она по крайней мере заметно избегала говорить о них. Да и вообще она как будто вся теперь опять ушла в себя, в какой-то внутренний тайник свой, куда не дозволяла проникнуть ничьему нескромному взгляду. Но во внешнем ее обиходе, в отношениях к людям – к лицам, среди которых жила она теперь в этом уголке черноземной России, – не было уже ничего похожего на ту жесткость и раздражительность, с которыми обращалась она, бывало, со своими и чужими в Москве, в Арбатском доме Марьи Яковлевны Лукояновой. Княжна смирилась – или казалась смирившеюся – казалась прежде всего самой себе… Многое действительно изменилось в ней, много для нее успело смолкнуть прежних, увлекающих, но обманчивых песен… Иные птицы заводили теперь свои коленца в ее как бы вдруг размягчившейся душе, и она с каким-то ужасом прислушивалась к их подбирающимся, к их подкупающим голосам… О счастье, о личном счастье все настойчивее пели они ей – ей, сектантке, фанатичке «общего блага», которому – давно ли? – мечтала она пожертвовать «всю жизнь»… Что же то, «старое», – ужели совсем отлюбила она его – тревожно спрашивала она себя подчас и не находила ответа. От этого «старого» чувствовала она в душе лишь какую-то ужасную усталость… После своих дворских недочетов она, как мы знаем, уехала по совету Троекурова в Москву, к изнемогавшей от беспощадной болезни тетке, которой внезапный приезд ее принес нежданное и глубокое утешение. Марья Яковлевна изнывала от тоски в разлуке с дочерью и вместе с тем упорно отказывалась ехать к ней или вызвать ее к себе в Москву, боясь «жалким видом своим» гибельно повлиять на ее роды. Она скрывала свое положение от Сашеньки, обманывала ее веселыми письмами, когда смерть уже стучалась в ее двери. В вернувшейся к ней «каким-то чудом» племяннице она увидала ангела, ниспосланного милосердным Небом для того, «чтобы родная рука закрыла ей глаза», и страстно привязалась к ней вдруг, на пороге могилы. Кира широко в свою очередь отозвалась на это чувство. В продолжение трех месяцев она не отходила от кресла или изголовья больной, ободряла ее в невыносимые часы страдания, развлекала в минуты удручавших ее мрачных мыслей. И, странное дело, сама она как бы развлекалась и отрешалась от томившей ее внутренней тоски в этих нехитростных, не забирающихся в область «общего», простых, практических заботах о «страждущем ближнем». Заботы эти разделяла с нею старая знакомая наша, маленькая Лизавета Ивановна Сретенская, не отходившая теперь, как и она, от постели «благодетельницы», и княжна внимательно приглядывалась теперь к ней, прислушивалась к ее обыденным, незатейливым речам, стараясь угадать тайну того неотразимого обаяния, которое (она почувствовала