Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Вам, княжна, понятно, после гор Швейцарии, – молвил старший Юшков, – не только что здешние, но и самые возвышенные местности в нашем отечестве должны будут показаться плоскостями. А вот для степняка русака, как я, например, в жизнь свою не видавшего ни моря, ни гор…

– А Бог с ними! – как бы вырвалось у княжны.

Старик несколько растерянно глянул на нее.

– Это другая крайность, – чуть-чуть усмехнулась еще раз она, – под конец Швейцария со своею колоссальною природой давила меня как кошмар.

– И отлично сделала, – воскликнул любезно Павел Григорьевич, – потому что заставила вас этим распроститься с нею и вернуться в родные палестины.

– Я вернулась по желанию Сашеньки, – поспешила возразить она, как бы считая почему-то нужным объяснить это обстоятельство, – на нее пред рождением второго ребенка нашло какое-то нервное состояние постоянного страха; ей представлялось все, что она непременно должна умереть, что дети ее останутся без матери… Она звала меня к себе в таких отчаянных выражениях, что я решилась… Оказалось, что все это было последствие ее состояния и что все обошлось самым счастливом образом…

– А долго изволили вы пребывать в странах Запада в последнее время, княжна? – спросил, присаживаясь к девушке, смотритель, которому в его качестве «романтика» эти «страны Запада» представлялись чем-то вроде царства небесного на земле.

Княжна передала ему, что она после смерти матери Александры Петровны Троекуровой, a ее тетки г-жи Лукояновой, у которой она жила в Москве, то есть в начале прошлого 1861 года, уехала за границу и вернулась оттуда во Всесвятское за три месяца назад, в первых числах апреля…

Снятого или неснятого вам молока? – прервала ее вернувшаяся опять в беседку Вера Фоминична в сопровождении прислуги с большим кипящим самоваром, чайником и чашками.

Все присели к столу, оказавшемуся через миг уставленным всею тою молочною роскошью и вкусными домашними печеньями, какими в недавнюю еще старину так умели угощать домовитые русские хозяйки.

– A Гриша что же? – спросил вдруг, вспомнив, хозяин, озираясь кругом. – Он не знает, что у нас дорогая гостья?

– Нет… он скоро вернется, должно быть, – ответила ему жена, подставляя чайник под кран.

– A где он?

– Пошел товарища проводить, что приезжал к нему.

Павел Григорьевич посмотрел на нее с удивлением:

– Какого товарища? Когда?

– Да вот как вы после обеда ушли сюда с Василием Григорьичем, мы с Гришей в столовой остались за кофеем. Вбегает моя Настя: «Какой-то, говорит, господин молодой спрашивают Григория Павлыча, письмо велели им отдать!» Гриша взял письмо, прочел и говорит: «Ах, это наш юрист…» Фамилии я не расслышала, потому что он уж из дверей уходил. И они все время сидели в его комнате.

– Откуда же тот приехал?

– A ты спроси Гришу, я не знаю. Мне только сказала Настя сейчас, что видела его, Гришу, когда он выходил за ворота с каким-то «длинноволосым бедокурым», – подчеркнула смеясь Юшкова, – a за ними парочкой повозка ехала, и что лошади троженковские, из Быкова.

Моряк сжал свои грозные брови:

– Троженков, вот еще сокровище завелось! – пропустил он сквозь зубы, глядя на брата.

Тот покачал головой и сочувственно вздохнул.

Княжна, наклонившись к своему стакану, медленно прихлебывала из него молоко, совершенно безучастная, по-видимому, к этому семейному разговору. Но вслед за передачею хозяйкой примет незнакомого ей товарища ее сына глаза девушки внезапно вскинулись, остановились на ней на миг и снова опустились, холодные и спокойные. Только в чуть заметном трепетании ее прозрачных ноздрей можно было бы прочесть какое-то не то гневное, не то гадливое выражение.

Но вот как бы вдруг еще ниже наклонилась голова ее над столом, и зубы ее чуть-чуть звякнули по ободку стакана, нервно прижатого ею к губам. Чьи-то приближавшиеся мужские шаги веско раздавались по скрипучему песку у самой беседки…

II

1-Мыслящий русский – самый независимый человек в свете. Что может остановить его: уважение к прошлому? Но что служит исходною точкой новой России, если не отрицание народности и предания-1?

Герцен. Сборн. посмертн. соч. 1874 г.

– A вот он и сам, желанный! – вскрикнул, быстро поднимаясь с места, хозяин с радостным приветом входившему. – A мы вас все тут ждем… И княжна вот прибыла… Здорово, Борис Васильич, здорово! Счастливо съездили?

– Спасибо, хорошо… Ali right! как говорят англичане, – оживленно отвечал Троекуров, пережав всем руки и садясь подле хозяйки. Он снял дорожную фуражку и взъерошил примятые кольца своих светло-русых волос.

– Дома все благополучно, княжна? – спросил он, с ласковою улыбкой и внимательными глазами глядя на нее через стол, разделявший их места.

Она неторопливо подняла в свою очередь глаза на него:

– Саша прислала меня сказать вам, что она сама хотела быть…

– Да Васенькины зубки помешали, – не дав ей договорить, пояснил со смехом Павел Григорьевич, – молодая маменька, известно!.. Ну что наши губернские деятели? Столковались вы с ними? – спросил он, быстро переходя к предмету, очевидно представлявшему для него большой интерес.

– Виделся со всеми… Дело о крусановских лугах отстоял, – промолвил Борис Васильевич с видимо довольным выражением в тоне.

– Да?.. Впрочем, я и не сомневался. Ведь ясно как день, и вопроса никакого не могло бы быть, если бы не Сергей Михайлович Гундуров в губернском присутствии со своим неизбежным вечно демократизмом!

– Есть тот грех! – подтвердил весело Троекуров. – Кстати, княжна, он просил меня передать вам самый сердечный поклон, a на будущей неделе хотел сам побывать у нас, во Всесвятском.

Она молча повела головой в знак признательности.

Он продолжал:

– Отличный человек этот Гундуров; но у него, знаете, вот как у иных живописцев, которые видят все окружающее не иначе как желто, зелёно и так далее, – у него во всяком таком вопросе стоит во главе, a priori2, что крестьяне должны быть непременно правы, a помещик – непременно виноват… Он слишком честен, разумеется, чтобы не отказаться от своего мнения в данном случае, когда ему докажут, что оно ошибочно, но зато это и труда стоит. Я два вечера сряду проспорил с ним по делу этих блиновских крестьян, пока убедил его… Стоит человек на том, что «плантаторы-помещики» только и держат в голове, как бы опять «закрепостить несчастный» народ под тою или другою формой…

– Ну, конечно, – молвил моряк Юшков с заметною горечью, – это ведь камертон нынешней музыки: все старое омерзительно, все прежнее ненавистно… Одна мужичья сермяга достойна доверия, нежности и баловства… Мы, «отжившее свой век» дворянство, мы тунеядцы и крамольники, да-с; это ведь про нас