Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

Моряк усмехнулся.

– Да, она, надо думать, земной-то жизни вкусила всласть; пронзительная барыня по всем статьям – глаза одни чего стоят!.. С первым-то мужем она развелась?

– Как же! A человек какой хороший, благородный!

– Знаю, Ранцов Никанор Ильич, наш помещик, член губернского крестьянского присутствия. Человек отличный, действительно!.. Она ведь это мне все с полною откровенностью рассказывала, – продолжал Павел Григорьевич. – Уморительная барыня! Играла она, видимо, в Петербурге не последнюю роль, ко двору ездила и прочее… И полюбил ее там немолодой уж, но очень большой барин, первый чин придворный, a она его. «Единственный, – уверяет, – человек, которого я любила в жизни!» Вот она из-за любви из-за этой и решилась с мужем развестись, чтобы за того графа выйти. Ранцов все на себя принял – она, надо ей справедливость отдать, с большим одобрением о нем относится… Только пока у них это дело шло по консисториям по всяким, граф-то ее возьми да и умри от простуды. Тут она, говорит, чуть с ума не сошла, заболела и шесть недель с постели не вставала. И так надо понимать по ее словам, что она в то время готова была опять с мужем сойтись, что ей это даже советовал этот ее граф пред смертью. Только тут к ней подъехал ее теперешний князек беспутный… Ведь мальчишка, сама говорит, намного моложе ее! Я ей прямо: «Как-это вы, говорю, решились за него идти, княгиня?» Даже расплакалась. «Я, – говорит, – всегда была сумасшедшая: он так безумно влюблен был в меня, преследовал, клялся, с пистолетом прибежал раз, грозил застрелится тут же у моих ног»…

– Словам безумным поверила! – закачал головой смотритель.

– Ну, это она говорит! – заметил на это брат его с новою улыбкой. – А так полагать надо, что именем да состоянием прельстилась: князь Шастунов, в одном нашем уезде 3,500 душевых наделов, по-нынешнему говоря, a что еще в других губерниях – лестно для такой женщины!.. Только все это оказалось не его, a матери, потому какие даже перешли ему лично имения от отца и от дяди – твоего князя Лариона Васильевича покойного, – так и те она перекупила у него, то есть попросту скупила векселя по наделанным им еще до женитьбы долгам в Петербурге, да и заставила его перевести на нее все свое недвижимое. Баба эта – кулак, известно; только и винить ее нельзя: сынок-то совсем лядащий выходит.

– И с детства не обещал, – тихо вымолвил Василий Григорьевич, – ангел-то мой, Елена Михайловна, душой смущалась, видимо, как только бывало заговорят о нем… А уж про эту мать, про княгиню Аглаю Константиновну, лучше и не говорить. Паша, – воскликнул он, схватившись вдруг обеими руками за голову, – ведь она ее в гроб свела, одна она!..

– Знаю, Василий брат, знаю! Только опять же скажу, что в этом деле женитьбы сына надо и в ее положение войти. Сын – мальчишка, мот, едва совершеннолетний, без ее ведома венчается на женщине старее его, разводке, сомнительной, сам ты находишь, нравственности – радоваться-то, по правде, нечему!

– Да кто ж про это, кто! – жалобно проговорил старший Юшков.

– Ведь сама же она мне передавала, молодая-то княгиня, – продолжал младший, – он даже на брак дозволения от начальства своего в лейб-гусарском полку не имел. Отпросился в четырехмесячный отпуск за границу, для излечения будто бы болезни, и где-то по пути в деревушке обвенчался с нею, да прямо в Париж, a оттуда в полк просьбу об отставке, a матери: «Поздравьте меня, мол, мамаша, я женат!» Ну, что из этого вышло – сам можешь судить!.. Старуха в азарт вошла неописанный, в Петербург, в III отделение, с письмом на Высочайшее имя… Только из этого ничего не вышло. Не развенчивать же их! Да и притом не достать – в чужих краях, не выдадут… Не прежние времена, – как бы невольно сорвалось с уст отставного черноморца, – когда от одного мания бровей на берегах Невы трепетала вся Европа!.. Мать, само собой, как ты знаешь, пуще озлилась, стала ему с каждою почтой ругательные письма слать, чтоб он немедленно жену кинул и ехал к ней на объяснение, a в противном случае она, мол, его проклянет… Ведь она, кроме того, что кулак, еще глупости непомерной, говорят, женщина?

– Ах, Господи, – весь даже покраснел старик-смотритель, – коза рогатая в кринолине!

– Грош за мною, Василий, – засмеялся моряк, – так и очертил разом!.. Ну, a сын с женой и в ус себе не дуют: все, мол, перемелется, мука будет; единственный сын – рано ли поздно ли все, мол, его будет, да и старухе-то надоест злиться, положит гнев на милость. А пока деньги есть – он привез с собой, говорит она, просительница моя, тысяч тридцать, 120,000 франков, – повеселиться на это в Париже можно!.. Ну и пошли!.. Коротко сказать, в два года, – женился он на ней весной в позапрошлом 1860 году, а вернулись они в Россию полтора, месяца назад, в мае нынешнего 1862 года, – просадили они там, кроме его денег, и весь ее капитал – эти самые сто тридцать пять тысяч, которые она теперь требует от свекрови, и, как она рассказывает, три четверти этой кучищи денег пошли не на их собственные расходы, а на одну тамошнюю… как бишь называешь ты это по-древнему, – «гетера»? Ну, а их по-нынешнему «лоретками» зовут, – подчеркнул, смеясь, Павел Григорьевич, – так он вот на этакую госпожу променял красавицу жену по прошествии, говорит она, едва ли года после их брака.

Старик молча и гадливо глянул в сторону.

– Многое после того может ей прощено быть! – словно сронил он с губ.

– Правильно. Василий!.. И пресмешно рассказывает она, как он ее, жену свою, сначала обманывал, уверял, что он ходит на лекции, – страсть к учению, вишь, обуяла, – какого-то знаменитого профессора слушать… Только она в один прекрасный вечер накрыла его молодца с этим «профессором» женского пола в ложе какого-то небольшого театра, куда сама приехала невзначай со своими знакомыми. Она без церемонии выражается, что он после этого «очень подлым себя показал», валялся у нее в ногах, прощения просил, а с тою все-таки не расстался, занимал на удовлетворение ее прихотей тайком от жены деньги направо и налево, так как она ему своего капитала выдать не хотела, – пока, наконец, не явились агенты тащить его в долговую тюрьму. Тогда, говорит, «я все отдала, все до последнего гроша, чтобы спасти его от позора, и от всех этих огорчений схватила горячку и слегла в постель. А он в это время выкрал у