Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

ранга, Павел Григорьевич Юшков. Он вышел в отставку вслед за заключением мира с «союзниками» и, поселившись в этих местах в небольшом, но хорошо устроенном женином имении, исправляет в настоящую минуту, до новых выборов, должность уездного предводителя дворянства, за внезапною смертью старика князя Тарханова, кандидатом которого состоял он до тех пор.

Он не один. По другой стороне простого сколоченного из двух досок стола, крашеного зеленою краской с пузырящимися по нем следами небрежного мазка, сидит собеседник его, брат, Василий Григорьевич Юшков.

Вы не забыли его читатель? Мы расстались с ним у смертного одра «неземного» существа, унесшего в иной мир все, счастливейшее и горчайшее, что уже на склоне лет, в течение двух-трех недель, дано было испытать ему в жизни… Он долго не мог придти в себя после «ее» кончины, долго не мог справиться с подрывавшею его тоской. «Блеснуло на миг райское видение и – исчезло, – повторял себе немолчно старый идеалист, – исчезло до нового свидания. Когда же, когда?..» – не договаривал он, боясь греховным ропотом нарушить в собственной душе то «детское смирение пред Вышним», которого «она» была «чистейшим сосудом» и «животворнейшим образцом»… Так прошло много лет. Он давно успел выслужить пенсию, но все так же продолжал смотрительствовать и преподавать во вверенном ему уездном училище, находя при этой должности наиболее удобств для исполнения воли покойного князя Лариона Васильевича Шастунова, оставившего ему по завещанию, как известно читателю[67], довольно значительную сумму денег «для вспомоществования, по его усмотрению, детям бедных родителей, желающим получить образование». Все помышления старика все время посвящены были с тех пор заботам об «этом павшем ему, недостойному, на долю святом деле», – как выражался он на своем вечно восторженном языке. И сколько он в течение минувших теперь со смерти завещателя двенадцати лет успел отыскать молодых способностей и сил, поставить их на ноги и провести через все ступени ученья, сколько сирых вдов и обнищалых отцов ставили за него свечи пред иконами за «выведенных им в люди» детей своих!..

С возвращением в «родные места» брата, которого он был старше на целые восемь лет и с которым лет двадцать не видался до той минуты, розы как бы опять расцвели на душе Василия Григорьевича. Этот брат, «герой и мученик за отечество», не вытеснил, – нет, но поместился рядом, равноправным хозяином, с «небесным» образом усопшей княжны Лины в этой младенчески-чувствительной душе. Он, как говорится, не мог надышаться на этого брата, налюбоваться им, его «бестрепетною» речью, его «отважным» видом и «этим, этим всем, что он там делал… Господи, от одного отца, от одной матери – и вдруг такой человек!» – шептал он внутри себя, слушая его рассказы и признавая самого себя таким «мелким, жалким, ничтожным» в сравнении с ним, с «Пашей», – с «доблестным командиром «Памяти Азова»[68] и 4-го бастиона, имя которого навеки записано на скрижалях отечественной истории»…

Он и в эту минуту (он проводил все каникулярное время у брата в деревне) слушал его с замирающим дыханием, со словно оробелыми от восторга глазами, хотя Павел Григорьевич рассказывал ему не про четвертый бастион, ниже про трехдечную громаду, над палубою которой звучал когда-то его властный голос, а про некую даму, «землевладелицу» его уезда, приезжавшую к нему нынешним утром с просьбой, удовлетворение которой представлялось ему очень затруднительным.

– «Вы здешний предводитель, – повторял он оживленным, полуозабоченным, полунасмешливым тоном ее слова, – мне не к кому другому обратится здесь. Она не принимает никаких писем от меня, не пускает меня к себе. Мать моего мужа! Она мне наконец должна, говорит, возвратить хотя то, что я принесла ее сыну, мои собственные деньги, сто тридцать пять тысяч, которые я за него заплатила, чтобы спасти его от тюрьмы в Париже. Она непроходимая дура, это все знают, но должна же она понимать, что она не может, не смеет пустить меня по миру, что я не позволю ей этого, что мне стоит только захотеть, – и я такой подыму скандал на них с сыном… Ведь он все мои бриллианты, говорит, украл у меня из ящика и отдал своей любовнице, – и если я этого скандала не сделала до сих пор, то единственно из уважения к их имени, которое ношу и я и которое они кинули в грязь!..»

Скорбное выражение разлилось мгновенно по всем чертам старика-смотрителя; он закачал головой:

– В грязь, в грязь, да – такое имя! – каким-то стенящим звуком вырвалось у него из груди.

Павел Григорьевич быстро обернулся на него и, как бы сообразив тотчас, проговорил, участливо глядя ему в лицо:

– Да ведь этот муж ее – родной, стало быть, брат твоей… княжны?

– Брат, – прошептал, уныло потупившись тот, – такой сестры брат и такого человека, как покойный князь Ларион Васильевич Шастунов, родной племянник… И так опустить себя!

Отставной моряк пыхнул из своего мундштука и невесело усмехнулся:

– Да, брат Василий, на этот счет я даже давно себе замечание сделал: поветрие что ли какое, черт его знает, пошло нынче на большие-то имена наши, только чем знатнее и богаче родится теперь такой молодчик, тем дряннее человеком словно норовит он выйти.

– И что ж хорошего, Паша? – робко заметил Василий Григорьевич. – Им бы, напротив того, пример показывать, вот как прежние настоящие вельможи были…

– Были… да сплыли, – уронил его брат, – видно не надо больше!..

– Государственных-то людей не надо, Паша?

– На что? И верхоглядами обойдемся… Дай срок, свистуны настоящие еще пойдут: к тому идем!..

Он разом переменил разговор:

– Да ведь ты, должно быть, и эту самую княгиню знаешь – молодую? Она, говорят, бывшего вашего исправника здешнего дочь? По виду не скажешь: такая grande dame!.. Разве что уж чересчур бойка и речиста…

– Знаю, милый, знаю, как не знать! И батюшку-то ее покойного знал, в одном городе шесть лет кряду прожили. Без правил безо всяких был человек, a только, поверишь, – эстетик, к прекрасному пламенем горел. Удивительно! Так, могу сказать, загадкой для меня и по сей час остался…

– Ну, a она что, дочь?.. Особа недюжинная, сколько судить могу.

Василий Григорьевич осторожно обвел кругом глазами и заговорил шепотом, как бы боясь, чтобы кто-нибудь не подслушал его слов и не «смутился» бы ими:

– Поистине скажу тебе, молоденькая еще очень она была, как увидал я эту особу у отца ее покойного, a такое с самого первого раза произвела она на меня впечатление: гетера, ну, вот как есть афинская гетера, жрица наслаждения, не способная по натуре своей ни к какому духовному стремлению, олицетворенное отрицание