Суоми в огне - Ульяс Карлович Викстрем

— Интересно, что этот сон может означать? — удивлялась Сийри.

— А что он должен означать? — смеялась в ответ Эмма. — Ничего, просто сон как сон, мало ли что кому приснится...

— Нет, это к пожару. Вот увидите, будет еще большой пожар, — предсказывал кто-то во дворе, выслушав Сийри.

— Все это сказки. Сны ничего не означают, — спорила Эмма.

Но Сийри втайне все же считала, что сон приснился ей неспроста. И бог, кажется, все-таки существует, потому что вскоре, в один из дней поздней осени, она получила от Тойво долгожданное письмо. Проделав долгий путь из Петрограда, оно помялось и сильно запачкалось. Тойво сообщал в письме, что он жив-здоров и находится в России. Живет он в доме эмигрантов, там же вместе с ним много земляков — дядя Юкка, Аукусти Карпакко и другие.

Про то, как они попали в Россию, Тойво ничего не писал, но зато рассказал, что часть эмигрантов попытается через Красный крест вернуться обратно в Финляндию. Возможно, и он приедет, если все будет хорошо.

Жизнь в семье Халоненов сразу стала светлее, а Сийри казнилась теперь, что стала отступницей и отвернулась от бога. Господь услышал ее материнскую молитву и не дал Тойво погибнуть.

Но радость скоро померкла. Каждый день приносил с собой все новые печальные вести, которые расшатывали в Сийри окрепшую было веру. Недавно она узнала, как зверски был расстрелян под Лахти Старина из Сёркки. Многие другие красногвардейцы из Турку тоже нашли себе там могилу. «Расстреляли даже Старину, а он был такой добрый, сердечный человек! Какой ужас! Какой ужас!..» — повторяла потрясенная Халоска и несколько дней ходила сама не своя. Но не ведала еще тогда Сийри, что и ее сын был поставлен под Лахти к стенке и что только счастливый случай спас Тойво от смерти.

Оставшиеся в живых постепенно стали возвращаться домой. Первой появилась в городе Миркку Оваскайнен.

К огромной радости Эммы, она пришла домой неожиданно, свалилась как снег на голову, в один из тех темных вечеров, когда осень, постепенно холодея, превращалась в зиму.

Белые не могли не считаться с мировым общественным мнением и вынуждены были издать закон об амнистии красногвардейцев.

Миркку не рассказывала, где она пробыла все это время. Для матери ясно было только одно, что дочери удалось бежать из лагеря и где-то скрываться. После долгих колебаний девушка осмелилась наконец явиться домой. Эмма не любопытничала и не навязывалась с расспросами. Главное, что ее Миркку снова дома.

Миркку, раньше такая веселая и боевая, стала теперь грустной и замкнутой. Говорила она мало и на людей поглядывала угрюмо, исподлобья. Она ни в чем не раскаивалась, просто ушла в себя.

Горечь усугублялась тем, что девушке так и не удалось устроиться на работу. Куда бы она ни приходила, ей везде отказывали. Люди требовались всюду, но ее не брали.

На первых порах Эмма не разобралась в том, что творится в душе дочери. Но прошло время, и Эмма все поняла. У них в доме был чужой мужчина, и Миркку не могла относиться к этому равнодушно. Мать стала замечать, что дочь бывала оживленнее, когда Хейкки не было дома. Но стоило лишь ему появиться, как девушка снова становилась угрюмой, косо поглядывая на «папашу».

Миркку давно знала Хейкки Томмола, она пыталась внушить себе, что в душе не имеет ничего против этого человека. Он был в Красной гвардии, честно выполнил свой долг и вернулся из лагеря больным и беспомощным. Мать приютила его у себя, и он понемногу окреп, набрался сил.

Все это Миркку отлично понимала. Но сердцем она никак не могла смириться с тем, что Томмола занял теперь место ее отца. И девушка всем своим видом, всем поведением выказывала недовольство, а иной раз просто грубила. Когда Хейкки бывал на работе, Миркку нередко принималась бранить мать:

— И как тебе не стыдно! Позоришь память отца...

— Как это позорю?! Подумала бы лучше, как с матерью-то разговариваешь...

Эмма сердилась не на шутку. Она начинала объяснять дочери, что Хейкки был сослуживцем отца, одним из его лучших друзей. Он один на свете, как перст, у него нет родных, надо же было помочь ему выбраться из лагеря, уйти от верной смерти.

— Помочь-то надо было, — соглашалась Миркку. — Но зачем ты променяла отца на него... Жила бы лучше одна, — не унималась дочь.

— Это не твое дело. И потом мне было так жалко его.

Миркку все время называла Томмола только «он». Девушка ни за что не соглашалась признать его.

— Я ведь тебе тоже никогда ничего не говорила, хотя ты и... бегала за всеми.

Эмма хотела сказать «за Яли», но смолчала.

— И говорить нечего. Я сама свои дела знаю.

Однажды Миркку невольно подслушала, как мать и Хейкки тихо разговаривали между собой на эту больную, щекотливую тему. Миркку только что вошла в коридор и, услышав разговор, остановилась перед дверью. В разговоре часто упоминалось и ее имя, и это заинтересовало девушку.

— Ну что ж, давай тогда так, — говорил Хейкки. — Я не хочу, чтобы вы из-за меня отношения портили...

— Да мы ж с тобой взрослые люди. Сами небось знаем, как нам жить — вместе или врозь. И ее. это не касается, — резко возразила мать.

— Не-ет, Эмма, касается. Как же не касается-то, — отозвался Хейкки. — Здесь ее дом, и я понимаю Миркку. Я просто-напросто отравляю ей жизнь. А зачем? Она дочь моего покойного друга, и впереди у нее целая жизнь. К чему ее портить? И так несладко живется... Я подыщу себе что-нибудь подходящее...

— Не знаю, не знаю, — произнесла Эмма, вздохнув так тяжело, что Миркку стало не по себе. На цыпочках она вышла во двор и бесшумно прикрыла дверь, ушла, словно ее и не было.

Миркку долго бродила одна по улицам Турку, думая о матери и о Хейкки Томмола... Она представила, как они сидят сейчас у них дома и решают вопрос, который касается только их троих. Миркку вспомнился отец. Она всегда любила его больше, чем мать. Отец тоже очень любил ее, хотя иногда и говорил полушутя, полусерьезно: «Ой, девка, что-то ты мудришь...»

Миркку задумывалась не