Суоми в огне - Ульяс Карлович Викстрем

Ульяс Карлович Викстрем

Суоми в огне

Перед бурей. Книга первая

АУКУСТИ КАРПАККО

Началась эта весна, весна 1917 года, как обычно. Подули теплые ветры, начали возвращаться перелетные птицы, и на валах старой крепости зазеленела первая трава. И все-таки эта весна была какой-то особенно светлой и радостной, непохожей на другие.

Ранним апрельским утром Аукусти Карпакко вышел из дощатой хибарки, в которой он жил с семьей. Он стойл во дворе, наслаждаясь свежестью утреннего воздуха и прислушиваясь к веселому щебетанию воробьев, радовался весеннему солнцу, успевшему уже высоко подняться над лесом. Шумно вдыхая полной грудью воздух, чувствовал, как им наполняются легкие, как в груди рождаются новые силы.

В такие минуты совсем не хотелось думать о том, что где-то идет война, что жизнь с каждым днем становится все труднее. Правда, финнов не берут на войну, но зато работать им приходится так, что домой приходишь чуть живой. И заработки стали совсем никудышные. А цены все растут и растут.

Занятый этими невеселыми размышлениями, Аукусти стал делить обычную утреннюю зарядку. Его большие кулаки взлетали в стороны и снова возвращались к плечам, да так энергично, что суставы похрустывали. Вот кулаки коснулись плеч, и Аукусти почувствовал, как упруго налились бицепсы. Тут он увидел Яли, своего соседа, проходившего мимо с охапкой дров, и настроение окончательно испортилось. Яли поздоровался, но Аукусти сделал вид, что не заметил его.

Поправив рукой жесткие непослушные волосы, Аукусти направился к дому. В лицо ударил прохладный ветерок, опять растрепал волосы и, шмыгнув за воротник, надул парусом толстую фланелевую рубашку.

Эстери встретила мужа в дверях. Она уже успела заметить, что между Аукусти и Яли опять что-то произошло. Избегая пытливого взгляда жены, Аукусти налил воды в таз и начал умываться. Мимоходом глянув в зеркало, он сел к столу. Эстери налила ему горячего ячменного кофе и стала заворачивать в газету хлеб и салаку. Бутылка с молоком стояла уже на столе.

С верфи донесся гудок, протяжный и жалобный.

Аукусти посмотрел на часы и торопливо встал из-за стола. Дожевывая на ходу, натянул серую тужурку, сунул в один карман пакет с завтраком, в другой бутылку, взял кепку.

Когда Аукусти был уже в дверях, Эстери подошла к нему: «Ты на меня не сердишься? Ведь нет?» — спрашивали ее глаза. Аукусти улыбнулся: «Нет, конечно», — и обнял ее за талию. Маленькая теплая рука Эстери задержалась в его сильной ладони.

Эстери посмотрела в окно вслед Аукусти и увидела, что он, не дожидаясь Яли, вышел на дорогу и торопливо зашагал под гору: «Опять поссорились...»

Аукусти Карпакко жил на Торппала-горе, на самой окраине города, где среди кустов можжевельника и низких сосенок разбросаны убогие хибарки рабочих. В одной из них ютилась и семья Карпакко.

Они поселились здесь сразу же после выселения из Лаукко, когда им пришлось оставить свою торппу.

Злые ветры дули тогда над Финляндией. Рабочие потребовали от сената национализировать земли Лаукко, разделить их на участки и отдать в аренду торппарям. В ответ на это требование власти решили показать, что такое право сильного, и послали отряд полицейских под командой ротмистра Калониуса выселить торппарей с земель имения Лаукко.

«Во имя закона и правосудия» совершалось насилие. Полицейские шли от хутора к хутору, врывались в мирные жилища, снимали с петель двери, ломали печи, выбивали окна. За долги и недоимки угоняли скот. Женщин с перепуганными, плачущими детьми выгоняли в январскую стужу под открытое небо, выбрасывали в снег больных, беспомощных стариков.

Сердце Аукусти и сейчас щемит острая боль, когда он вспоминает, как со звоном сыпались стекла и как скрежетали, не поддаваясь, заржавленные гвозди, когда ломали их дом. Земля вздрагивала от падающих бревен. Избушка стояла черная, полуразрушенная, словно после пожара. Отец ходил по двору, заваленному щепками и обломками досок, собирая и складывая в кучу разбросанные вещи. Аукусти, кусая губы, наблюдал за ним. Потом вскочил, схватил старый стул, на котором сидел, и с такой силой ударил им о каменный фундамент, что стул разлетелся в щепки.

— Пропадай и это! Пропадай все... к дьяволу! — кричал он.

Все оглянулись: с ума, что ли, вдруг спятил. Мать подошла к нему, взяла за руку.

— Не стоит, Аукусти. Разве этим поможешь? Надо вытерпеть, — стала она успокаивать сына.

— Вытерпеть, вытерпеть... — Аукусти буквально задыхался от злости, казалось, он вот-вот расплачется.

Этот день на всю жизнь запомнился Аукусти.

— Как же теперь нам быть? — спрашивал отец у Аукусти. Они сидели в избушке Алаторппа, куда их пустили переночевать. Хозяева уже спали, но им, лишенным родного крова, не спалось. Они всё сидели и говорили о своей участи, и спокойное похрапывание хозяев сливалось с их перешептыванием. Часть их пожитков была сложена в сенях у Алаторппа, часть лежала под навесом, а остальное валялось на снегу, во дворе разрушенного дома.

Аукусти, угрюмо уставившись на пламя, время от времени подкладывал хворост в плиту. У чужого огня они грелись, в чужой избе. Не было у них даже своего очага.

— Да, да... — начинал опять старик. — Нет больше у старого Карпакко ни торппы, ни арендованной земли, ни отработок... Ничего. Ни кола, ни двора, и это на старости лет. Как жить-то будем теперь, а?

И снова спрашивал:

— Ну что, Аукусти? Как ты думаешь?

Аукусти ничего не мог сказать. Он думал о хозяине Лаукко, о его обширных поместьях, о жестоких пехтоpax[1], об этих собаках-полицейских. Думал и о своей избушке, о плите, которую они с отцом только осенью переложили и которую сломали сегодня чужие люди.

— Может, сходить к хозяину? Может, согласиться с новыми условиями? — размышлял отец.

— Просить пощады? Ни за что, лучше с голоду подохну, — бросил в ответ Аукусти. — Вы поступайте, как хотите, а я уйду, уйду на завод. Там и то будет лучше. Здесь эти мироеды живьем съедят...

Так он и сделал. Он стал рабочим.

Его старший брат Энокки остался поденщиком в Beсплахти. Отец и мать жили с ним, ютились по чужим углам. Потом умерла мать, не вынесла всех мытарств. После ее смерти брат с отцом перебрался в Турку, где устроился на работу в кооперативе «Валио».

Старик Карпакко часто вспоминает торппу, которой