Суоми в огне - Ульяс Карлович Викстрем

Лахти, что Яли Висанен сидит в Хеннала и что у него сильно повреждена нога, что Миркку Оваскайнен убежала из лагеря и что к ним домой уже приходили искать ее, долго допытывались у Эммы, где находится ее дочь. «Вам это лучше знать», — отвечала Эмма, радуясь, что Миркку удалось скрыться.

Про Юкку Ялонена и Аукусти Карпакко не было известно ничего определенного. То ли они прячутся где-то, то ли перебрались в Россию. За Аукусти несколько раз уже приходили, его искали дома и у Энокки.

Эмма Оваскайнен была все такой же быстрой и бойкой на язычок. Любое дело у нее спорилось, и за день она успевала переделать работы больше, чем у господ самая усердная прислуга.

Теперь Эмму Оваскайнен больше всего занимали дела красных осужденных. Она где-то подолгу пропадала, что-то устраивала, чего-то добивалась, шумела и ругалась с властями.

— Потише ты, Эмма, а то и тебя заберут, — предостерегали ее женщины во дворе.

— Пусть забирают, — отвечала Эмма, махая рукой. — Жалко, что ли. Одна голова на плечах. Семь бед — один ответ.

И она еще энергичнее продолжала бегать и ругаться. А недавно у нее появилась новая забота. Где-то она слыхала, что больных, которым нужен уход, отпускают из лагерей домой к родным или знакомым. Правда, это канительно и нелегко устроить, но Эмма тут же взялась за дело. Она ходила и ходила, обивая пороги различных присутственных мест и — когда как выгоднее — то упрашивала, то требовала, то по-плохому, то по-хорошему. И в конце концов выходила свое: одного пожилого красногвардейца, ее знакомого, выпустили из лагеря на свободу.

Хейкки Томмола когда-то работал вместе с покойным мужем Эммы. Родных у него не было, жена давно умерла, а единственный сын его плавал далеко на торговом судне. Эмма решительно объявила себя двоюродной сестрой Хейкки и начала хлопотать, чтобы его отпустили из лагеря. И как ни трудно было поверить в успех этого дела, оно удалось,, и Хейкки Томмола, тихий болезненный человек, был освобожден и поселился у Эммы. «Пусть хоть чуточку окрепнет», — говорила она во дворе женщинам.

В воздухе уже пахло осенней сыростью. Увядая, природа дышала спокойствием, умиротворенностью. Особенно хорошо это чувствовалось в тихие дни, подернутые легкой туманной дымкой. Серовато-голубая гладь озера сливалась далеко на горизонте с печально застывшими лесами. Зато в светлые солнечные дни среди темной зелени лесов пылающими пожарами вспыхивали березняки и осиновые рощи, и даже озера снова приобретали свою яркую, искрящуюся синеву.

Задумчивые березы во дворах тихо роняли один за другим свои желтые листья. Ложась на выцветшую траву, они постепенно устилали собой землю, как будто укутывали ее от будущих ветров и морозов. Строго, как вдовушки, стояли эти белоствольные деревья. Они словно скорбели вместе с людьми, разделяя их горе и оплакивая безвременные жертвы... Ветерок доносил с полей кисловатый, теплый и такой знакомый запах только что обмолоченной ржи.

Энокки нанялся с осени батраком. «Хоть заработает себе на хлеб», — говорила Рэта и гнала мужа по хуторам и усадьбам, где хозяева до зарезу нуждались в рабочей силе. Много батраков было убито, другие все еще сидели в тюрьмах и лагерях.

Энокки батрачил на полях Орассало. Ему разрешили перекапывать там заново картофельные поля и собирать оставшуюся в земле картошку. Об этом заботилась Рэта, и в конце недели они вместе возвращались в город с полными мешками продуктов и несколькими марками в кармане. А потом Рэта хвасталась во дворе, что они с Энокки умеют жить, всегда сыты и всегда при деньгах. Не бунтуют и не бастуют, и ее Энокки никогда не вмешивается во всякие забастовки и никогда не балуется с оружием, как этот забияка Аукусти и многие другие. Зато теперь и получили по заслугам...

Небольшое сухонькое лицо Рэты расплывалось в хитрой улыбке, когда она выкладывала все это женщинам, чьих мужей и сыновей можно было теперь безнаказанно, в полный голос ругать.

Разговоры Рэты больно задевали Энокки. С людьми случилась беда, а она радуется, злорадствует. Разве это хорошо? Вот и сейчас, подойдя к мужу, Рэта продолжала бубнить свое. Когда Энокки становилось невыносимо тошно слушать ее, он бросал работу, отворачивался от Рэты и начинал глядеть по сторонам.

Деревья стояли уже голые, мокрые от частых дождей. Только ели и сосны сохранили еще свою зелень. Лес потемнел, печально вздыхал. В последние дни заметно похолодало; то и дело моросил надоедливый осенний дождь.

На душе у Энокки было тоскливо. Один-одинешенек он копается тут на полях, роет канавы по колено в грязи, а Рэта еще говорит, что он радоваться должен. А чему радоваться? Его отца, старого человека, забрали в лагерь...

Энокки было обидно, что старик Карпакко частенько бранил его, называл трусом. Теперь его самого белые прибрали к рукам, а Аукусти так и не нашли. Говорят, он где-то в России.

«Охо-хо, а жить-то все-таки надо», — думал Энокки и снова брался за лопату поднимать со дна канавы синеватую вязкую глину, которая сразу же застывала по краям причудливой массой. Работа была тяжелой, а канава очень длинной. Дело это было для Энокки знакомым еще по торппе, но по своей охоте он ни за что не взялся бы за тяжелый батрацкий труд, не выгони его Маркканен с работы. А выгнали Энокки за то, что у него слишком много красной родни.

Налитые дождями облака низко и медленно ползут по небу, словно усталые старики. А вон как раз и какой-то старик плетется по дороге с котомкой.

«А жить надо». Передохнув немного и тяжело вздыхая, Энокки поднимает лопату.

Скоро — чего доброго — придет Рэта со своей корзинкой и начнет шуметь, что он сегодня так мало сделал за целый день.

Канава такая глубокая, что, когда Энокки склоняется, его и не видно из канавы. Тяжелая лопата послушно врезается в вязкую жижу, и та ворчливо хлюпает под лопатой и под ногами.

Угрюмо тянувшиеся свинцовые облака время от времени поливали деревни и дороги холодным дождем. Тогда доставалось и Энокки, но работу он не бросал. Канава должна быть к завтрашнему дню готова, и для этого ему еще придется изрядно попотеть. Зато потом он получит у хозяина Орассало денежки и на воскресенье поедет в город, домой. Завтра суббота. Вечером можно славно попариться в бане и отмыть с себя липкую глину.

Порой Энокки даже нравится на поле. Здесь ему хоть спокойно, никто не насмехается над ним. Разве только Рэта поворчит иногда, но к этому