Суоми в огне - Ульяс Карлович Викстрем

Когда Энокки в субботу пришел домой, Рэта встретила его на пороге громким плачем.

Из ее бессвязных причитаний Энокки уловил только, что за ним тоже приходили. Для допроса.

— Кто приходил?

— А те, что забирают людей... убивать, — вопила Рэта во весь голос.

«Ну-у, так уж и убивать», — подумал Энокки, но аппетит у него пропал. Слова Рэты будто подкосили его, он даже позабыл, что собирался в баню.

Кто-то, видимо, успел сообщить, что Энокки вернулся домой, потому что в тот же субботний вечер двое вооруженных мужчин увели его с собой. «Аукусти не нашли, так забрали моего Энокки, — голосила Рэта, — Бедняга Энокки должен теперь отвечать за брата. Им ведь все равно, кого расстрелять... За что на нас такая беда свалилась?! Мой Энокки вместе с красными бандитами в казармах Хейккиля... Подумать только! Ведь он ни в чем не виноват, ни капельки», — жаловалась Рэта каждому встречному.

II

Эмма Оваскайнен хозяйничала во дворе. Ее круглое лицо было уже не таким пухлым, как прежде, но быстрые, любопытные глаза глядели так же живо, будто белки из дупла... В голосе и во всем облике Эммы прибавилось задиристой дерзости и горечи. Она не молчала — шумела и спорила во дворе иногда просто назло другим.

Энергии ей было не занимать. Целый день она неутомимо хлопотала — бежала за водой, тащила дрова из сарая, простаивала в очередях, стирала, готовила да еще присматривала за Сиркку Карпакко и Сеппо, когда Калоска уезжала на целый день в город стирать господам белье.

Во дворе Эмма приглядывалась ко всему, словно искала, к чему бы придраться... И если даже ее никто и не слушал, она ворчала что-то про себя или принималась бранить незадачливую хозяйку:

— Развесила на дождю белье и ждет, что высохнет... Ну и ну, на улице льет, а у ней белье сохнет…

Частенько Эмма ворчала на служанку пастора Ранквиста, которая выходила во двор чистить кухонную посуду.

— Ну чего ты эти кастрюли каждый день надраиваешь?.. Сойдет и так!

Эмму злило усердие служанки, работавшей за несчастные гроши, как ломовая лошадь. Возвращаясь с охапкой дров из сарая, Эмма мимоходом насмешливо бросала той же служанке:

— Три, три лучше! Глядишь, к рождеству тебе лишнюю марку подкинут...

Миркку всегда не нравилось, что ее мать такая болтушка, вечно «треплет языком», но зато во всем остальном Эмма была отличной матерью. Одна, без мужа, Эмма вырастила дочь, и уж кто-кто, а она знала, как это тяжело. Тяжело даже ей, хотя она такая боевая и энергичная. Поэтому Эмма всем сердцем сочувствовала тихой и безответной Сийри Халонен, растившей мальчишек. Эмма Оваскайнен испытывала прямо-таки потребность постоянно заботиться о ком-то. Раньше она заботилась о Миркку. Теперь Миркку не было, и мать сильно тосковала по ней. Обе вспыльчивые по натуре, мать и дочь нередко ссорились, но они были так привязаны друг к другу, что, расставшись, начинали тут же скучать.

В последнее время Эмма зачастила к Сийри. она утешала ее, когда та сокрушалась, убиваясь из-за Тойво. О нем не было никаких вестей.

Самым ужасным для Сийри Халонен было то, что в ней пошатнулась вера в бога. А ведь еще недавно она всегда и во всем покорно полагалась на божью милость. Теперь же ей стало казаться, что да свете и бога-то не существует, а то как же он позволил бы свершиться таким черным делам.

Душа Халоски была переполнена сомнениями и ненавистью. Ей всегда внушали — терпи, не смей роптать, не гневи бога... Прощай чужие грехи, и бог простит тебе твои... Так постоянно проповедует пастор Рэнквист. Раньше эти христианские истины помогали Сийри быть стойкой в испытаниях и послушно нести свой крест. А теперь уже один вид пастора Рэнквиста будил в ее душе ненависть. Сийри знала, что вместе с другими пастор ходил расстреливать красных. И может, где-нибудь там, на дне ямы, остался лежать и ее Тойво...

Халоска поняла наконец, что все проповеди пастора были сплошной ложью. Нет на свете ни~ справедливости, ни милости божьей. А сам Христос оказался жестоким и кровожадным, коли с его благословения, прикрываясь его именем, в стране творят такое чудовищное кровопролитие. И церковь, вместо того чтобы остановить черное дело, сама в нем участвует. Для Сийри это было непостижимо.

Как же после всего этого можно доверяться богу, если он глух к молитвам и страданиям несчастных? А сколько ночей она сама, Сийри, провела без сна, за молитвой! Уж как она просила бога пощадить Тойво и всех, кто ушел с красными, но напрасно.

Теперь Халоска сердилась на себя, что была такой глупой и позволяла всем этим святошам обманывать себя. В церковь она больше не ходила и понемногу отрешилась от веры. Ненависть в ней постепенно улеглась, и Сийри смирилась с судьбой. Хотя душа ее болела по-прежнему. С ней случилось то же, что произошло в Финляндии той суровой годиной со многими верующими. Утратив веру в бога, они отвернулись от церкви, которая открыто перешла на сторону господ и благословила в Суоми кровавые, черные дела.

И тут не обошлось без Эммы. Упрямо и долго втолковывала она Сийри, что, дескать, дурная у тебя голова, коли ты до сих пор не видишь, как подло церковь играет с такими благочестивыми верующими, как ты. «Все попы теперь за белых, все до одного», — убеждала Эмма. И если кто-то возражал ей и начинал доказывать, что некоторые пасторы были на стороне красных и даже бежали с ними в Россию, Эмма на это обычно отвечала:

— Ну, значит, это уже и не попы! Раз они так сделали, то, видать, сами поняли, где правда, а где кривда. — Для Эммы Оваскайнен тут не было неясных вопросов.

Однажды Халоска рассказала женщинам странный сон. Сийри приснилось, будто у них во дворе разодрались два огромных петуха. Никто не знал, откуда они взялись, такие большущие, один красный, а другой белый. У них ведь никто во дворе не держал кур. Петухи дрались отчаянно, до изнеможения, пока не стали истекать кровью. А когда у них уже не было сил биться, они враждебно, дрожа от злобы, стояли друг против друга. Отдохнув немного, петухи снова затевали драку, так что только перья кругом летели...

Белый петух