Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Вы «настоящий человек»! – вырвалось неудержимо из уст графа. – Дайте мне вашу руку!

Он крепко стиснул ее. Ранцов сконфуженно отвечал на это пожатие.

– Никанор Ильич, Ольга Елпидифоровна не согласилась видеться с вами. Каюсь, это по моему совету… Я дурно судил о вас тогда, я боялся для нее… неприятностей… А теперь я думаю – это для вас лучше… В таких случаях надо избегать всего, что может растравить рану, помешать забыть…

– Забыть! – трепетно зазвучал голое Ранцова. – Пробовал-с… не вырвешь! Видно так до гроба нести надо, – еле слышно домолвил он. – Будьте здоровы, граф!

Наташанцев, без слова, подошел к стене и дернул за снурок звонка. Дверь в коридор немедленно распахнулась, и в ней показалась суровая и подозрительная фигура Калистрата (он, видимо, стоял за нею все время, в чаянии «не дай Бог чего» между «его графом» и этим «ихним мужем», наружность которого показалась ему почему-то «бедовою»).

«Его граф», к немалому его удовольствию, пожимал в эту минуту самым дружелюбным, должен он был убедиться, образом руку этому мужу, и, обращаясь затем к нему самому:

– Калистрат, – сказал он, – проведи Никанора Ильича… И одеваться мне потом!..

– Слушаю-с!.. «Кажный то есть зверь, коли они только захотят того, станет им ноги лобызать», – заключил мысленно про барина Калистрат, уходя с торжествующею улыбкой на кривых устах.

Наташанцеву хотелось скорее выйти из дому, хотелось воздуха, пространства, уличного шума… Его душило в этих стенах; в ушах его неотступно ныл голос этого человека, которого он «с нею» присудили на «мытарства», на муку, которую, «в этом сомнения быть не может», говорил он себе, тот действительно «понесет до гроба»… Он чувствовал – счастье, то бесконечное счастье «вдвоем, под итальянским небом», о котором он мечтал каких-нибудь полчаса тому назад, все это уже более недостижимо для него: образ, призрак этого человека с его «мутными, красными от слез глазами» будет преследовать его и в ее объятиях!.. «В ее объятиях!.. A этот Ашанин, что он, чем был для нее?» – взмывало у него новым язвительным страданием. «Она из-за него порвала с ним, с мужем, и он, он же выгораживает ее теперь, великодушно лжет и заметает следы, наивно успокаивает меня, что мне она будет верная жена»… О, Боже! A он, со своей стороны, порывает с детьми, с отечеством, с ними, 7-«avec эеэ maîtres», обрекает себя на опалу, на скитальчество из-за «авантюристки» (вздрогнув, вспомнил он слова дочери), вздумавшей выйти за него замуж от живого мужа». И уже все кончено, он уже неразрывно связан с нею, он назад не может… «Да я и не хочу, я люблю ее, она будет моею; да, люблю malgré tout, malgré tout, et dût le ciel me tomber sur la tête!»-7 вырвалось у него из груди co страстным отчаянием…

– Карета сейчас выезжает, – доложил, выходя из-за алькова, Калистрат, с сюртуком барина на руке.

– Не нужно, подай бекеш; я пойду пешком.

– Сиверко, ваше сиятельство, снег метет – страх!

– Все равно. Шляпу, палку!

– Прикажите карете за вами ехать, – настаивал старый слуга.

– Не нужно, говорят тебе! – нетерпеливо отрезал граф, выходя в бекеше и шляпе в коридор.

– Извольте кашне надеть, – суетился, кидаясь за ним, тот.

Но барин его не слушал и быстро, словно юноша, спешащий на свидание, спустился с лестницы и вышел – чуть на выбежал на Набережную.

XII

L’orchestre est las, les valses meurent,

Les flambeaux pâles ont décru,

Les miroirs se troublent et pleurent1…

Sully Prudhomme.

…Ho это оскорбленье!..

Нет, у нее оно вошло в обыкновенье2.

Хмельницкий. Светский случай.

«Пятый час в исходе, a его нет», – говорила себе Ольга Елпидифоровна Ранцова, стоя одна с озабоченным лицом пред большими Булевскими часами своей гостиной (ее ежедневный прием в эту пору был отказан ею на сегодня). – «Неужели ему не лучше?..»

Она накануне об эту пору получила от него записку, в которой он в коротких словах извещал ее, что слегка простудился и от кашля плохо спал ночью, что его доктор советовал ему поэтому «не выходить денек из дому» (слова так и приведены были по-русски во французской записке), но что на следующий день он непременно в обычный час, «entre quatre et cinq», будет у нее.

«Если б я имел еще слабость верить в счастье, я искал бы его в привычке», – вспомнились ей прочтенные ею когда-то слова Шатобриана. Она силилась усмехнуться и объяснить себе этими словами то глухое еще, но постоянно нарастающее клокотание тревоги, которое чувствовала она внутри себя. «Я так привыкла к его аккуратности, к тому, что в положенный час он войдет в эти двери, радостно улыбаясь своим тонким, аристократическим ртом, жадно ожидая моего первого взгляда… Но как же я и напущусь на него, когда он явится, за то, что заставил меня о нем беспокоиться!» – принужденно прервала она себя мысленно, быстро повернулась и присела к своему Эрару3.

Первый аккорд, машинально взятый ею минором в басу, как-то странно заставил ее вздрогнуть. Она, словно испуганно, оторвала пальцы от клавиш, усмехнулась еще раз, попробовала какой-то вальс, сбилась на втором колене и вдруг, как бы нежданно для себя самой, запела mezza voce4:

Depuis une heure je l’attends,

Conçoit-il mon impatience?

A-t-il compté tous les instants

Qui s’écoulent en son absence5?

Это был малоизвестный романс старинного пошиба на французские слова двадцатых годов, слышанный ею в первые годы молодости, когда она жила с отцом в уездном городе, от старого отставного гвардейца, разоренного помещика той местности, и удержавшийся в ее памяти благодаря его задушевной мелодии, происхождение которой (уверяли ее граф Пердро и приятель его «Tsips») непременно должно быть славянское, «так как никакой французский голос, говорили они, не способен придать ей того accent pénétrant6, какой принимает она в ваших устах»… Изо всего ее обширного репертуара пения не было вещи, которую бы более любил Наташанцев. Незатейливый, певучий, исполненный того элегического чувства на элегантной светской подкладке, которое входило, как говорят англичане, в линию – in the line – всего его внутреннего я, романс этот неизменно приводил изящного обожателя Ольги Елпидифоровны в сладкую задумчивость и вызывал блестящие росинки слез на его темные ресницы… Он поэтому как-то сам собою напрашивался