Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

mauvaise éducation et sa féroce jalousie», очень порядочный человек; очень может быть, что он просто мучается сожалением, что теряет ее, и раскаянием в своих mauvais procédés с нею… «Pauvre homme!»-6 – заключил Наташанцев – и поднявшиеся на него теперь глаза Ранцова мгновенно как-то заискрились в ответ на ласковое выражение, сказавшееся под этим впечатлением в его собственных глазах.

– Я к вам-с для некоторого… объяснения пришел, – проговорил вдруг дрожащим голосом Никанор Ильич.

– Что прикажете? – не совсем уверенно в свою очередь спросил граф.

Гость его судорожно прижмурил на миг веки, качнулся слева направо, кашлянул и заговорил, упершись глазами в синеватый огонь угольев, тлевших в камине:

– Очень, признаюсь вам, затрудняюсь, как с этим делом начать… потому ни красноречия, ни собственно даже прав не имею… беспокоить вас в этом… A только что как по совести и как мне известно про вас, что вы… настоящий, благородный человек, я решился… Это мне очень тяжело, ваше сиятельство! – словно подавившись, оборвал он вдруг, вынул платок и поспешно отер им свое влажное от внутреннего волнения лицо.

– Я честный человек, вы не ошиблись, – сказал на это не менее взволнованный таким дебютом Наташанцев, – и прошу вас поэтому говорить совершенно откровенно… В чем дело?

Ранцов перевел дух.

– Ha завтрашний день требуют меня в консисторию, ибо, как вам вероятно известно, дело начато… о моей… супружеской неверности… подана просьба.

Скорбно ироническая нота зазвучала в его голосе, но он тут же поспешно перебил себя:

– Я, конечно, по первому же письму от… от Ольги Елпидифоровны известил ее, что на все согласен и готов взять на себя, потому что же… чужой век заедать, и все это выполню, как сказал… Я желал даже лично повидаться и переговорить… от нее самой узнать настоящее хотел, – подчеркнул он, – но она на то, почему уж, право не знаю, – не изъявила своего согласия… Я, граф, поверьте, всегда ей добра желал… и впредь готов все, что от меня зависит, лишь бы только это ей действительно на пользу… А то сами посудите, этакую муку и страмоту на себя принять… Обличать ведь тебя там будут… позорить публично, негодяи подкупные показывать будут на тебя, будто видели… Потому чтобы действительно… это я ни за что не могу, – путался и краснел бедняга.

Наташанцев не отрывался от него взглядом. И ему становилось «тяжело»: этот «грубый» муж, каким представлял он его себе по ее рассказам о нем, оказывался теперь несомненно и глубоко страждущим человеком, вызывавшим невольно искреннее к себе сочувствие и сострадание, – «насколько бы и ни был он сам виноват в своем теперешнем печальном положении», поспешил домолвить внутренно граф, как бы для собственного успокоения.

– Да, я понимаю, как все это должно быть противно! – сорвалось у него невольно с уст.

Ранцов махнул рукой:

– Что уж, не о себе я… лишь бы впрок ей пошло… Я для этого самого и обеспокоил вас моим визитом, – быстро промолвил он, поднимая глаза…

– Я вас слушаю, – сказал коротко граф.

– Я, ваше сиятельство, – продолжал тот, глубоко вздохнув, – никогда себя насчет своей особы не обманывал… и не раз в жизни своей, поверьте, мучился тем, что не такого… не такого мужа, как я, требовалось ей. С ее умом, образованием… и при такой красоте!.. Только уж очень я любил ее! Молоденькою ее взял, жизнь у нее, знаете, изо всего существа ключом била. И что предоставить ей жить нужно было, это я хорошо понимал и делом, так сказать, совести почитал своей. Переехали мы по ее желанию из уезда в Петербург – кружок у нее составился, сами знаете, какой. И люди, и понятия, ну и за границу ездила, видела все, вникала… Я не то что препятствовать, – я радовался: в свое, значит, настоящее течение попала, и слава Богу!.. Сам я, изволите знать, и не жил почти в Петербурге, а все больше в деревне, на обухе там, что говорится, рожь молотил, чтобы только она здесь ни в чем не имела беспокойства, – в роде управителя ее почитал себя… и, могу сказать, счастлив бы этим был до самой могилы… Впрочем, – поребил он себя еще раз, – я напрасно вас этим утруждаю разговором. Я даже и вовсе не про то хотел… Я не про себя-с, поверьте, и даже ее… Ольгу Елпидифоровну, то есть, видит Бог, за свое несчастие не виню. Что она меня никогда любить не могла, что я ей, можно сказать, в тягость всегда был, – вырвалось у него стенящим звуком из груди, – так ведь что ж с этим делать! Сердце не холоп, говорится, не повернешь его, не поломишь; ее, может, и самоё-то иной раз грызло, видя мою к ней безграничную преданность, да не в силах она была преодолеть себя… Да и поистине – с каким-то надрывающим смирением досказал он, – что за такая фигура я, чтоб ей мною прельщаться! Всяк в этом свете свою силу знает и под пару этой своей силе ищет, я это очень хорошо понимаю, ваше сиятельство…

– Никанор Ильич, для чего вы это мне все говорите! – вскрикнул Наташанцев; его всего поводило внутренно от щемящего впечатления, которое производили на него эти слова.

На бледных щеках его собеседника выступила краска: он не понял того душевного к нему участия, что сказывалось в этом восклицании.

– Я позволил себе говорить-с, – с холодною сдержанностью ответил он, – потому что Ольга Елпидифоровна писала мне, что от меня зависит ее счастие, что если я соглашусь развязать ее, она… она за вас замуж может выйти… Так я затем и пришел к вам, чтобы просить удостоверить меня: точно ли это так и действительно ли вы намерены с своей стороны?..

Граф утвердительно, с внезапною краской на лице, склонил голову:

– Совершенно так, и это мое самое пламенное желание, даю вам в этом слово!

Губы Ранцова дрогнули.

– Я, впрочем, со стороны вашей другого не ожидал, – с нервною торопливостью произнес он, – a только счел нужным, так сказать, удостоверить себя, так как, зная столько лет Ольгу Елпидифоровну и ее слишком пылкий нрав, мог всегда опасаться за нее… По крайности буду знать теперь положительно, что недаром станут из меня жилы тянуть завтра, – добавил он с каким-то неудавшимся намерением улыбки, – что хоть променяла она меня на настоящего человека, a не на какого-нибудь Ашан…

Голос его оборвался вдруг разом…

– Ашан… Как вы сказали? – воскликнул в то же время граф, выпрямляясь весь с высоко вздымавшеюся грудью, – кто это?

– Ашанин, там, в Москве, один такой есть, – пробормотал Никанор