Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Для чего вы теперь о нем упомянули?

Ранцов был видимо смущен: ему, очевидно, не следовало произносить это, сорвавшееся у него с языка, злополучное имя пред человеком, которому он единственно почитал разумным передать свои права на Ольгу Елпидифоровну, – права, на заботу о ней, о ее счастии… «Зачем ему знать о прочем, зачем расстраивать»? Он даже ужаснулся вдруг от этого сказанного себе им бессознательно слова «расстраивать». Он знал по опыту, что за терзания овладевают душой вслед за потерей веры в любимое существо, за потерею уважения к нему. А он теперь – «точно будто мстить захотел»… «Нет, – решил он тут же, и глаза его мгновенно заискрились, – подлецом я никогда не был и не буду»…

– К слову пришлось, – молвил он громко в ответ, – потому, когда Ольга Елпидифоровна еще в девушках была, этот самый Ашанин хотел на ней жениться тоже.

– Он и теперь в Москве живет?

– В Москве.

– Что он там делает?

– Да ничего… Шалберничает, – невольно уронил Никанор Ильич.

– Когда Ольга Елпидифоровна была в прошлом году в Москве, она видела его, не знаете? – продолжал допрашивать граф, не совсем удачно стараясь скрыть свое волнение под спокойною улыбкой.

– Не… Нет, – ответил Ранцов невольно дрогнувшим голосом, – у нее в ту пору отец был при смерти… так когда же тут кого видеть! – примолвил он, очень обрадованный таким счастливо им найденным объяснением.

Но оно нисколько не удовлетворяло Наташанцева – напротив; оно даже прямо противоречило тому, что она сама, вернувшись тогда из Москвы, рассказывала ему о «сумасшедшей ревности» мужа, вследствие которой она должна была разорвать с ним». Не ревновал же он ее к стенам! Очевидно, что тут был живой мотив, вызвавший эту ревность, и что подал его этот самый Ашанин (Наташанцев вспомнил, что она тогда вскользь произнесла его имя), с которым она несомненно виделась, хотя муж теперь уверяет противное… Для чего он это делает: из великодушия ли к ней, или потому, что ему стыдно за себя, за свои обидные для нее и, как она выражалась, «ничем серьезным неоправдываемые» подозрения? Граф лихорадочно ухватился за это последнее положение.

– Никанор Ильич, – молвил он как можно мягче, – чем же следует объяснить произошедшую у вас тогда в Москве размолвку с Ольгою Елпидифоровною?

Тот вспыхнул весь еще раз. Он понял, что вопрос этот прямо обличал его во лжи, в сокрытии истины с какою-нибудь личною целью, которую граф мог истолковать себе самым некрасивым для него образом. Жена его поступила умнее: она, это было ясно, сообщила графу «об истории своей с Ашаниным», но осветив дело так, что вся тень ее падала не на нее, а на мужа… Горько, очень горько показалось это бедному Ранцову.

– Граф, – сказал он, – позвольте вас спросить сначала: как объясняет это сама Ольга Елпидифоровна?

Наташанцев несколько тревожно задвигался в своем кресле:

– Я прежде всего, Никанор Ильич, должен удостоверить вас моим честным словом, что Ольга Елпидифоровна не говорит никогда иначе про вас, как с полным уважением, как о честнейшем и благороднейшем человеке… То, как стоит теперь дело между вами, она приписывает долголетним недоразумениям, которые произошли от несходства характеров, а главное…

Он заикнулся.

– Главное? – переспросил тот.

– От вашего слишком… подозрительного нрава, – чуть не шепотом договорил Наташанцев.

Огни запрыгали в глазах Ранцова. Он вскочил с места в неудержимом порыве:

– От моего подозрительного нра… Да я в нее девять лет невступно как в Бога верил! – застонал он, ударяя себя обеими ладонями в грудь. – Да я бы, кажется, истерзал собственными руками, кто бы мне только намекнул… пока сам я, сам…

И вдруг, очнувшись мгновенно, со страшною бледностью на лице, он упал снова в кресло, растерянно устремив глаза в камин.

Наташанцев, в свою очередь бледнее полотна, глядел на него недоумелым взглядом:

– Что же вы – «сами»? – безотчетно пролепетал его язык, между тем как сердце у него колотилось в груди с язвительною болью.

Но Никанор Ильич успел уже овладеть собою; он пожал плечами:

– Я так должен сказать, впрочем, – молвил он, как бы не слыхав вопроса и будто отвечая собственной мысли, – никто в своем деле не судья… Может быть, точно тут и много от «недоразумения» вышло… Ольга Елпидифоровна – особа горячая, увлекающаяся, сами знаете, во вред себе иной раз то сделает, за что люди осудить могут… Если же я по такому случаю, для ее же пользы, может быть, когда и заметил ей, да своим простым языком не умел выразить, как должно, она и действительно могла думать…

Он не договорил; ему была тошна и гадка фальшь, на которую принуждал он себя теперь с целью противодействия неблагоприятвому для нее впечатлению, которое собеседник его мог вынести из только что вырвавшихся у него опять неосторожных «проклятых» слов. Он повел на него робким и вопрошающим взглядом.

Граф, с глубокою продольною морщиной между бровями, недвижно и безмолвно глядел поверх его головы на округлость капители одной из колонн своего пространного кабинета.

Ранцов в замешательстве встал и взял шляпу.

– Позвольте проститься, граф…

– Вы уходите! – вырываясь из задумчивости и будто в испуге, воскликнул Наташанцев.

– Что же-с… кажется все. Мне только остается благодарить вас. По крайности теперь могу со спокойным сердцем на эти мытарства иттить, – усмехнулся тот, – так как слову такого человека, как вы, могу доверяться вполне, – подчеркнул он.

Наташанцев нежданно схватил его руку обеими своими:

– А вы меня уничтожаете этою своею благодарностью!.. Ведь вы ее безумно любите до сих пор, вы идете на эти муки из-за нее и благодарите меня, отымающего ее у вас!..

Все дрогнуло в лице Ранцова: глаза, губы, подбородок; слезы внезапно брызнули ключом из-под его ресниц. Он выхватил еще раз платок из кармана и скрыл за ним свои исковерканные мучительною тоскою черты.

«А кому из нас двух тяжелей теперь – право, трудно решить!» – пронеслось в голове графа… Он быстро встал с места и зашагал торопливыми и неверными шагами по комнате.

Прошло так несколько минут. Никанор Ильич поднял голову, огляделся кругом и заговорил, словно вспоминая после сна о сказанном ему пред тем:

– Жизнь моя прахом пошла, так что уж обо мне говорить. У каждого свой предел, сказывается, его же не прейдешь… А я, как истинно вам докладывал, так и теперь говорю: как знаю я характер Ольги Елпидифоровны, так для счастия ее не может быть лучше, как теперь… с вами… Я с радостью, поверьте!.. Таким мужем, как вы, ей, разумеется, только гордиться… Не то что с нашим братом из темных армейцев…