Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

с Indépendance Belge в одной и сигарою в другой руке, сидел у высокого, изваянного мраморного камина в пространном кабинете с колоннами, составлявшем крайнюю комнату и длинного ряда покоев его барского дома на Дворцовой набережной. Глубокий, несколько похожий наружным видом на портал театральной сцены альков, за которым помещалась его спальня, отделялся от кабинета сплошными занавесами старинного французского штофа, синего цвета с золотыми разводами, каким отянуты были и задрапированы стены, мебель, окна и двери этой комнаты (граф очень дорожил и гордился тем, что «ни единого гвоздика не переменил в ней» со времен отца своего, одного из ближайших людей к императору Александру I-му в первые годы его царствования). Незримая на первый взгляд, отянутая тем же штофом дверь, проделанная в одной из боковых стенок алькова, давала доступ в небольшой коридор, на который выходили уборная и ванная графа и помещение его камердинера; он кончался узенькою каменною лестницей, спускавшеюся к отдельному от всего остального жилья маленькому крыльцу на дворе. С этого крыльца выезжал незнаемо из дому и возвращался к себе хозяин, живший исключительно в последнее время в этом своем интимном апартаменте, так как весь остальной дом уступлен им был в пользование сыну, приехавшему в продолжительный отпуск из Вены с молодою женою. Он виделся с ними редко, по утрам, на несколько минут, не имея привычки завтракать, a обедая по большей части в яхт-клубе или у Ольги Елпидифоровны Ранцовой. Отношения его к детям как бы совсем расклеились в последнее время: он избегал их…

Он уронил газету и задумчиво уставился взглядом в разгоравшийся угол камина. Мысли его брели далеко. Он только что успел усиленным напряжением воли отогнать тоскливую докуку, сопряженную в этих мыслях с принятым им решением отказаться от своего высокого придворного положения и уехать в опале за границу, – уехать надолго, быть может, навсегда – и уносился воображением к радужным дням близкого будущего… Он думал теперь об одной вилле на lago di Como4, принадлежавшей хорошему его знакомому, маркизу Альдобрандини, в которой он провел несколько дней осенью, много лет тому назад, и о которой сохранил какое-то лучезарное воспоминание. Альдобрандини умер, и граф знал, что наследники отдавали ее теперь внаймы; он накануне писал по этому поводу в Милан. Вилла эта с ее розово-мраморным портиком, отсвечивающимся в темно-голубой скатерти озера, не выходила у него теперь из головы. «Он увезет ее туда в сентябре, прямо с Уайта; под этими сводами, разносясь по этому водному пространству, будет звучать по вечерам ее дивный, ее проницающий голос, a он будет слушать ее, слушать один, погрузясь взглядом в синие глуби итальянского неба, убаюканный этими певучими волнами, уносимый райскими снами»…

– Ваше сиятельство, – прервал блаженное его молчание голос вышедшего из-за занавески алькова старого камердинера его Калистрата, человека угрюмого, рассудительного и преданного барину той патриархальною, безграничною преданностью былого слуги, которая мыслима и возможна была только во дни исчезнувших бар. Он посвящен был «во все секреты своего графа» и «убивался душевно» о нем теперь, ведая, порицая внутренно его «слабость» и ненавидя в то же время всех, кого знал врагом ее.

Сухой и длинный, с мрачным взглядом, жесткими седыми волосами и сутуловатою спиной, он имел привычку, говоря, морщить лицо в ком, наподобие печеного яблока, и язвительно улыбаться вбок, чтобы скрыть свои почерневшие и наполовину выпавшие зубы, некрасивое зрелище которых наводило, по его убеждению, «уныние» на «его господина».

– Ваше сиятельство, – повторил он осторожным шепотом, останавливаясь за самою спиной Наташанцева и закладывая руки за спину, – ихний супруг приехали и желают повидаться с вами, господин Ранцов.

– Ранцов? – вскликнул граф, быстро оборачиваясь на него. – С большой лестницы? – домолвил он с каким-то бессознательным беспокойством.

– Никак нет-с, – и Калистрат скосился взглядом на сторону: он тотчас же понял опасение барина, – я онамедни еще наказал швейцару, чтоб, если кто к вашему сиятельству собственно лично по делу, так отправлял бы на наше крыльцо… Они и зашли теперича оттуда… окромя меня, никто с ними не встречался.

– Хорошо; так ты проси его сюда, a швейцару скажи, что я уехал… и со своего крыльца не пускай никого более!..

– Слушаю-с… Одни с ними останетесь? – понижая голос, спросил через миг старый слуга.

Граф удивленно поглядел на него:

– Конечно, один!.. А что?

– Ничего-с, – прошамкал Калистрат сквозь зубы, направляясь назад за занавес…

«Что ему от меня нужно»? – спрашивал себя Наташанцев с невольною тревогой в ожидании нежданного гостя… Он подошел к двери, соединявшей кабинет с большими приемными покоями дома, запер ее на ключ и машинально задернул над нею портеры…

В то же время маленькая дверь в коридор отворилась настежь, и в нее вошел Никанор Ильич Ранцов. За ним мелькнула на миг мрачная и, как показалось графу, несколько встревоженная фигура Калистрата и тотчас же скрылась, щелкнув за собой дверным замком с шумом, не совсем обычным такому, как он, благовоспитанному слуге. «А вы все же берегитесь»! – словно имел он намерение сказать этим барину.

Мимолетная усмешка пробежала по губам Наташанцева. Он из глубины кабинета двинулся с протянутою рукой навстречу вошедшему:

– Извините, что принимаю вас по-домашнему и чрез этот внутренний ход, – ко мне приехал сын с женою, и я оставил себе в доме вот только то, что видите…

– Ничего-с, все равно… – невнятно пробормотал на это тот.

– Не угодно ли?

Граф сел и указал ему на место насупротив себя подле камина, внимательно вглядываясь в него и следя за игрою его физиономии.

Он его мало знал. В прежние дни, когда его, Наташанцева, отношения к Ольге Елпидифоровне состояли еще на положении «бескорыстной дружбы», он более всего обращал внимание на тех, кого считал для нее «опасными», и менее всего на ее мужа; сам же Ранцов, когда находился в Петербурге, заметно избегал общества поклонников своей жены и постоянно отсутствовал в известные часы ее приемов «entre deux et cinq»5. Графу, таким образом, едва ли пришлось обменяться с ним десятью словами во все время их знакомства…

Но он помнил наружный облик его настолько, что не мог не заметить, что «этот человек значительно опустился» с тех пор, как он видел его в последний раз. Его впалые, мутные глаза, с опухлыми и покрасневшими веками, показались прежде всего графу подозрительными… 6-«Il doit se soûler, le gredin!» – пронеслось у него в первую минуту в мысли… Но он тотчас же, со свойственною ему совестливостью, упрекнул себя в этом. Она его никогда ни в чем подобном не упрекала и говорила даже, что он, «à part sa