Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Она откажет! – тоскливо выговорил Сергей.

– Кто?

– Княгиня.

– Лишь бы княжна не отказала… Я бы на ее месте наверное это сделала после твоей бессмысленной, неделикатной выходки! – с новым пылом вскликнула Софья Ивановна. – Как ты хоть чутьем не понял, уж если сердца у тебя на это не хватило, как много обещала она тебе сегодня утром и как бесконечно счастлив и благодарен должен бы ты ей быть за это?

Гундуров недоумело воззрился на нее.

– Она сказала, тетя, что не пойдет против воли матери…

– Да, но вместе с тем сказала, что не пойдет за того… И не пойдет, не такая она девушка! И этого тебе мало? И ты не понял до сих пор, сколько надежд подает она тебе этим и на какую муку обрекает себя в предстоящей ей за это борьбе с матерью, со всем окружающим?.. А ты про какие-то дурацкие свои «унижения» толкуешь и плачешься о том, что княгиня откажет… Ну да, откажет, я в этом не сомневаюсь… и от этих ягодок, – торопливо промолвила Софья Ивановна, нервно развязывая ленты своего чепца, – отведывать придется мне, а не тебе… И что же из того «откажет»? Или ты, в самом деле, до того уже набалован, что вовсе не способен терпеть и ждать? – раздраженно добавила она, досадуя всею душой, что он сам «сердцем не понимает» и она должна «разжевать все это и ему в рот положить».

– Тетя… – мог только проговорить он.

Словно каким-то небесным лучом озарило его. Его так и подмывало кинуться ей на шею, задушить ее в своих объятиях… Но он воздержался: он и так уже достаточно сегодня «показал себя ребенком, мальчишкой»… Чувство стыда и вместе с ним какой-то безмерной отрады нажимало ему грудь, туманило глаза его. Он сел опять за стол и, упершись о него локтями, закрыл себе лицо обеими ладонями…

Софья Ивановна долго, молча и не улыбаясь, глядела на него.

– Ну, а теперь ступай туда, покажись, – сказала она наконец, – да поди ты вот к зеркалу, волосы пригладь и поправь галстук: он у тебя совсем набок съехал…

V

– Maman! – тревожно вскликнула Женни Карнаухова в один из интереснейших моментов своего flirtation с Чижевским. – Отвернитесь скорее от меня и не смейте оборачиваться, пока она здесь будет!

Княгиня Додо с хозяйкой дома входили в двери танцевальной залы с конца ее, прямо противоположного тому месту, которое, именно в чаянии этого, по указанию предвидчивой Женни, и было избрано дирижировавшим мазуркою кавалером ее. Как ни увлекалась она своею полунежною, полунасмешливой болтовней с ним, глаза опытной светской девицы то и дело поглядывали на эту дверь, из которой с минуты на минуту могла выйти зубастая мамаша и «в случае, если б она, Боже сохрани, что-нибудь заметила», сделать ей тут же «сцену» или даже прямо, до ужина, увезти домой, «если только папа партию кончил». А ей, как нарочно, так было весело, и никогда еще Чижевский не был «si amusant»1, и не казался так влюблен в нее, как в этот вечер. «Ух, как надо теперь ухо востро держать!» – говорила она себе все время.

– Nos mamans2! – сочла она даже почему-то нужным предварить княжну Лину, торопливо перегинаясь к ней мимо золотых очков маленького Духонина, давно давшего ей за ее развязность прозвание «Генечки Карнаухова».

Чуть не испуганный тон ее голоса заставил Лину невольно оглянуться. Не заметив ничего необыкновенного в этих входивших «mamans», она перевела вопросительно глаза на Женни.

Но Женни, быстро, судорожно обмахивая себя широко раскинутым веером, глядела теперь невиннейшим образом вверх, в потолок, середку которого занимало прекрасно писанное, в широкой золотой раме, полотно, изображавшее «торжество Амфитриты»; Чижевский, с своей стороны, казался весь поглощен разговором с соседкой своей слева, «образованною окружной», танцевавшею с Петей Толбухиным, всегда скучавшим за танцами, и который с легким зевком на крупных, добродушных губах думал в это время, глядя на кончик своего сапога: «Если б я у этого черта Волжинского вчера вместо туза поставил девятку, рутировавшую мне весь вечер, я взял бы sept et le va3 и отыгрался бы!..»

Лина с тою же вопросительною усмешкой перевела глаза на своего кавалера.

Он понял и засмеялся.

– Она так напугана своею маменькой, – сказал он, наклонясь к ней так, чтобы Женни не могла слышать его слов, – что предполагает такой же страх в каждом женском существе en puissance de maman4… Она и права отчасти: маменька ее на старых и малых наводит ужас.

– Почему так?

– Знаете ли вы, княжна, – спросил вместо ответа Духонин, – стихотворение Лермонтова «Тучки небесные»?

– Тучки небесные, вечные странники, – прочла Лина, – конечно, знаю.

– Так позвольте мне в виде объяснения сообщить вам некое подражание этому стихотворению.

– Пожалуйста!

Духонин начал медленно и отчетливо, видимо смакуя каждое произносимое им слово (он был автор «подражания»):

Дама московская, вечная сплетница,

В пору ненастную, пору туманную

Мчишься куда ты, поспешная вестница,

С дальней Остоженки вверх на Басманную?

Что тебя гонит? Души ли спасение,

Помощь ли тайная, думушка ль думная,

Или любви молодой увлечение, —

Жажда свиданья, иль ревность безумная?

Нет, ей слова надоели бесплодные:

«Время, мол, время сыграть мне в открытую!..»

Злобно смеются черты благородные,

Шепчут уста клевету ядовитую…

– О, как это зло! – воскликнула Лина, – и неужели… – Она не успела договорить… За ее стулом очутилась в эту минуту сама княгиня Додо.

– Poétique Ophélie5, я просто молюсь на вас, – с очаровательнейшею из своих улыбок кинула она, проходя, Лине, словно букет на сцену, и поплыла далее к дочери.

Женни все так же невинно глядела в потолок, широко опахиваясь веером.

– Нечего любоваться там всякими nudités6, могли бы приличнее себя держать! – прошипела маменька, наклонясь к ее уху.

Дочка будто и не слыхала:

– Что, maman, кончил папа свою партию? Мы могли бы уехать, – громко выговорила она.

– Нет еще! – отрезала княгиня.

«И все лжет, все обман, – говорила она себе удаляясь, – и, только я уйду, начнется опять кокетство с этим мерзким фатишкой. Никогда замуж не выйдет! А Лоло до ужина и не говори об отъезде. Et mon mal de dos qui recommence7… Нет, это не жизнь, а каторга!..»

А другая маменька, хлопая глазами и улыбаясь заискивающею улыбкой, говорила в это время графу Анисьеву:

– Вы не очень скучаете, mon