Сердце женщины - Мухаммед Паруси Матви

Мне вспоминается лицо девочки, продающей тахинную халву в нашем квартале. Нежно и мелодично, как свирель, звучит ее голосок, когда она произносит:

— Доброе утро!

В кафе вошли новые посетители. Уселись. Пикассо — мы так зовем его за страсть наблюдать за голубками — достал фонарь, что обычно стоит в проеме окна.

Нет! Сегодняшний дым из очага не похож на белую голубку. Он пахнет слезами. Человеческими слезами…

Тогда вставало солнце. Я ехал рядом с шофером. До моего селения было еще далеко. Оттуда и теперь привозят продукты жителям Багдада и его окрестностей — Багдада, который построил Харун ар-Рашид, халиф, известный кроме всего прочего своим пристрастием к миловидным рабыням.

Снова дымом пахнуло мне в лицо. Уж не сатана ли направляет его из очага? Занялся бы, проклятый, чем-нибудь другим! Когда дуешь в отверстие, повернув свирель к огню, угли тотчас краснеют и пышут жаром. Мелодия будто плывет над раскаленной июльской лагуной. Переносишься в навеки забытый полдень во времена халифата. На берегу реки под легким навесом пляшут невольницы. Белые, желтые, коричневые, черные. Мужчины — в охотничьих одеждах. Очевидно, это привал после охоты. А в небе кружит белая стайка голубей.

Картина меняется. Я — маленький мальчик. Тянусь к свирели. Конечно, не к той, что сейчас у меня в руках. К другой. Игра на незамысловатом музыкальном инструменте с детства захватила меня. Овладела сердцем. И с тех пор не отпускает.

Тр-рах! Это отец дал мне подзатыльник.

— Не видишь, что уже стемнело? Пора спать!

А я не мог жить без свирели. Если ее не было рядом, я чувствовал себя потерянным.

Рано утром на школьном дворе появился директор.

— Желаем вам доброго утра!

Он худощав. Небогат. Но власти у него больше, чем у иного крупного капиталиста. По обыкновению, стал ровнять ряды учеников, выстроившихся шеренгой во дворе. А я, позабыв обо всем на свете, стою и дую в свирель. Старательно подражаю птичьему свисту. Вдруг руки мои взмахивают, словно крылья голубки, и я лечу куда-то в сторону. Господин директор изволил влепить мне очередную затрещину. Но я никогда не сердился на него: директор есть директор. Не сердился, даже когда он потом временно выгнал меня из школы.

Ну и что? Подумаешь, невидаль! Из института изящных искусств меня тоже выгнали — недавно… Его здание стоит на окраине Багдада.

— Эй, любезный! Чем это там вкусным запахло?

Опять слезятся глаза… Вчера я долго не уходил. Играл и смотрел. То в очаг, то налево, то направо. По телевизору показывали военные действия чьих-то войск. Я встал и отправился в кафе «Шукра». Но дверь захлопнулась перед моим носом. Институт изящных искусств для меня тоже закрыт. Я сам в этом виноват.

Тонкий аромат грушевого дерева разливается в воздухе, словно первый весенний ветерок. Звук в этом чертовом телевизоре не настроен. Родная музыка тонет в гаме, получается какая-то несусветная какофония.

— Ну и безобразие!..

Плохо работающий телевизор часто заставляет меня идти в соседнее кафе. Сильные искажения звука вызывают у меня чуть ли не физическую боль.

— Что за шум?

— Переключи!

Зашипели знакомые до тошноты слова из ежедневной передачи: «Буржуазия… национальная… борьба с бюрократией… порождает…»

А что происходит на деле? Над институтом изящных искусств пронесся настоящий смерч. Скольких выгнали за убеждения! А ведь мне говорили: «У тебя талант к народной музыке! Работай! Трудись!»

Сгоряча принял решение покончить с игрой на свирели. Собственноручно швырнул свирель в Тигр. С той минуты ненавижу реку, хотя Тигр и прекрасен.

Рука сама собой тянется к головне. Как тогда — вспышка, огонь… Неожиданно мерещится другое — пожар в Каире, языки пламени лижут здание оперного театра, вздымаются над крышей… Аль-Джавахири{51}, приятель, знает свое дело. Горит автомашина. Кажется, от нее может сгореть весь Багдад. Упаси Аллах!

Воспоминания давят на меня, и я опускаю голову.

— Любезный, принеси-ка чаю!

Голова у директора школы была непомерно большая. Феодально-помещичья. Ах, что мне теперь до нее?

Я отодвигаю ненужную посуду на край столика. В дорогом моем «Аль-Кури» прохладно. Но вот я направляю свирель в сторону очага, горит лучше и сразу вроде бы теплеет. Дую изо всех сил…

Как дул на недавней свадьбе в приречном квартале. Пляшущие языки пламени взмывали вверх под веселую мелодию свирели. Я занимал место в середине кружка.

— Сыграй еще! Сыграй!

Тут же, прямо во дворе, топилась печь. Готовился свадебный ужин. Черный дым незаметно исчезал в черном небе.

Сам себе я кажусь нищим, попрошайкой. Голод грызет мне желудок, а свирель помогает выпрашивать подаяние. На свадьбе тоже…

— Пикассо сбежал!

— Кто это выдумал? Глупости!

Перед глазами небольшое селение на моем пути. Немощеная улица будто покрыта скользким глиняным плащом. Нагруженный автомобиль едва тянет. И все же волосы развеваются, лезут на лоб. Холод жалит. На рытвинах я подпрыгиваю вместе со свирелью. Скорей бы взошло солнце! Его теплые лучи скрасят эту нелегкую поездку. Но вот начинается каменистый участок дороги, и автомобиль рвется вперед.

Кто-то опять включил звук. Слышится новая мелодия. Совсем неплохая. Не исключено, что для кого-нибудь она станет излюбленной, будет доставлять радость, удовольствие, и мне придется исполнять ее, когда попросят; для другого — чем-то вроде гимна, для третьего — неотступным призраком под одуряюще жарким солнцем.

Автомобиль затормозил.

— Сыграй, дружище, что-нибудь! Отдохнем!

Толстый шофер улыбается. Я вылезаю из машины. Достаю свирель. Играю старый-престарый напев — никак он не выходит из головы. Словно заведенные, пляшут пленительные рабыни Харуна ар-Рашида, халифа, создавшего Багдад. Я стараюсь играть как можно лучше. Я отдал Багдаду главное, что у меня есть, — мое маленькое измученное сердце.

— Добрый вечер, уважаемые!

Справа от меня кто-то садится в кресло.

Диктор торжественно сообщает последние известия: «Представители национальной буржуазии занимают почетные места в меджлисе…»

Воистину, ухо для человека нужнее дворца или хижины, где он обитает. Важнее, чем свидетельство о рождении.

— Извините!

А ведь ухо пришельца — того, кто справа — в моих руках. Кровь, как вода из-под крана, брызнула бы и потекла по его шее. Но у меня нет бритвы. И грудь моя к тому же стеснена печальной мелодией. Пришелец тоже ее слушает… Да пребудет его ухо в печальном здравии!..

— Повтори!

— Зачем?

— Чего спрашиваешь?

Или это бред — мысли о бритве, отрезающей ухо?!

Не дослушав передачу о заключении нового договора с курдами, я отправляюсь назад, в кафе «Шукра». На улице Республики пыль стоит столбом. Упрямо лезет в глаза. Говорят, если б у нас была общенародная собственность, улицы Багдада были бы чисты. Их пропылесосили бы уборочные машины.

Архимед — он самый умный