Сердце женщины - Мухаммед Паруси Матви

Абу Дахир переступил порог лавки. Это была всего-навсего комната в доме с отдельным входом с улицы. Лавка тоже развалилась. Ни двери, ни окна. Сохранилась только деревянная, изъеденная жучком витрина. Когда-то эта витрина была чистой и нарядной. На ней были расставлены баночки сардин и тунца, спички и пачки сигарет, шелковые платки и катушки ниток, кастрюли и фарфоровые чайники, чулки и пряники, рожки и рахат-лукум… Да разве упомнить все Абу Дахиру? Ведь его лавка, как сумка волшебника, заключала в себе все вещи от иголки до топора, от головного покрывала до башмаков.

Он стоял подле витрины, а перед глазами проходило прошлое. Вот Умм Дахир помогает ему раскладывать товары, а он косится на молодых парней, ловя их дерзкие взгляды. Он пристально всматривается туда, где сидят те парни. Квадратный стол, и за ним эти деревенские бездельники. Когда-то они пили вино, ели фисташки, играли в карты и нарды. А теперь все они стали могильным прахом. Абу Дахир вздохнул и подумал: «И я, если бы не уехал из деревни, давно бы умер».

Он толкнул внутреннюю дверь, и взору его предстала широкая передняя, в которой главное место занимал ларь, где раньше хранили ячмень, пшеницу и фасоль. Ларь служил также скамьей. Сколько родных и друзей сидело на этом ларе! Припоминая лица друзей, вспомнил он и старосту, который все еще ждал свои деньги. Несчастный дал ему сто реалов, без расписки и свидетелей. Сто реалов! Да это же целое состояние. Вот тогда-то он и открыл свою лавку. Но как же с ним расплатиться? Правда, у него в кушаке спрятаны три золотые турецкие лиры. Лишиться их — значит снова вернуться к той бедности, которая погубила семью. Но, пожалуй, надо дать старосте хотя бы одну лиру…

Вдруг за его спиной раздался шорох. Абу Дахир вздрогнул и обернулся. Перед ним стоял староста, бледный, истощенный, с ввалившимися глазами. Абу Дахир попытался заговорить, но голос его задребезжал металлом, как дребезжит на ветру оторванная кровля. Глаза их встретились в пугающем молчании. И сердце Абу Дахира задрожало перед смертью, которая смотрела на него из глаз старосты.

— Стыдись, Абу Дахир! — сказал староста. — Все мои дети умерли из-за тебя. Если бы в тебе была хоть капля честности, ты заплатил бы мне долг хотя бы мукой.

Абу Дахир попытался что-то сказать, но староста прервал его:

— Молчи! Ты не имеешь права говорить со мной. Ты низкий, подлый вор!

— Это я-то? — вскричал Абу Дахир.

— Да, ты! А если я лгу, отдай мои деньги!

— Нет у меня твоих денег. Принеси расписку, приведи свидетелей!

— Моя расписка и мои свидетели были в твоей совести в тот день, когда она у тебя еще была.

— Врешь! Я тебе ничего не должен!

— Поклянись богом, что не брал у меня ста реалов.

— Да, клянусь!

— Говори: «Клянусь именем бога, я тебе ничего не должен. Если же я лгу, пусть разверзнется земля и поглотит меня».

Абу Дахир дрогнул. Дать ложную клятву? Нет, надо бы рассчитаться с ним. Но он унизил, оскорбил его!

Молчание Абу Дахира затянулось, и тогда вновь заговорил староста:

— Ты думаешь, у тебя есть совесть? Да ты боишься! Вот что: отдавай деньги!

— Говорят тебе, нет у меня денег! — возвысил голос Абу Дахир.

— То, что у тебя нет денег, — сказал староста, — еще не значит, что ты не должник мне!

— Я тебе ничего не должен!

— Тогда клянись.

— Клянусь именем бога, я тебе ничего не должен. И если я лгу, пусть разверзнется земля и поглотит меня!..

Едва Абу Дахир закончил клятву, как доска от верха витрины обрушилась. Они защитили головы руками. Но под ногами заколебалась земля. Оба старика выскочили на улицу, увидели, как бегут люди, и услышали крики: «Землетрясение! Землетрясение!» Обвалился купол мечети. Абу Дахир увидел, как разом осели крыша и стены его дома. А со всех переулков неслись крики: «Землетрясение! Землетрясение!»

Вдруг Абу Дахир разразился страшным, безумным хохотом и, дрожа от ужаса, стал взывать к людям:

— Нет, нет, — кричал он, — это не землетрясение! Это на меня обрушился гнев божий за мою ложную клятву! Гнев, божий гнев!..

Перевод О. Фроловой.

Хасан Абдаллах аль-Курейши

(САУДОВСКАЯ АРАВИЯ)

СТОНЫ САКИИ

Хамид сидел у сакии. Ни один сладкоголосый поэт, щедро рассыпая на бумаге звонкие рифмы, подобные прекрасным жемчужинам из драгоценного браслета, не сумел бы выразить радость весны так, как чувствовал ее своей пылкой и мятежной душой Хамид.

Хамид, молодой бедуин, — истинный сын пустыни. Она взрастила и воспитала его, она наделила его искренностью и мужеством. Хамиду двадцать пять. Он лучший юноша племени, надежда его и опора — красив и строен как пальма.

Хамид сидел у сакии, наслаждаясь плывущим в воздухе тонким ароматом цветов. Радостные мечты переполняли его душу. Завтра, может быть, ему сосватают двоюродную сестру Наджию.

«Когда же, Хамид? Когда ты добьешься Наджии? Когда ты получишь девушку, о которой столько мечтал?» — спрашивал его тайный голос.

Всякий раз, когда Хамид приходил к дяде в надежде добиться ответа, его встречали приветливо. Но выполнять обещание дядя не спешил: девушка должна повзрослеть. И Хамид возвращался домой ни с чем.

«Но Наджии уже шестнадцать лет. Она созрела. Тело ее налилось. Пропадает аромат божественной красоты, весть о которой облетела всю округу, блеск чарующей красы, ослепляющей глаза людей», — думал он. Завтра утром он снова пойдет к дяде и будет настойчив. И дядя скажет ему: «Благородный человек исполняет свое обещание!»

Наступает утро. На лепестках роз поблескивает роса. Исполненный решимости, Хамид приходит к дому дяди. Он сгорает от любви.

А вот и дядя. Что такое? Куда исчезли привычные улыбка и радушие? Но холодная встреча не останавливает Хамида. Он настаивает, он умоляет…

Но дядя будто не слышит племянника, не видит его мучительных страданий, слез и дрожащих губ.

Воцаряется тягостное молчание. Наконец дядя говорит:

— Подожди несколько дней, Хамид. Все будет хорошо, иншалла[10].

Но в голосе его Хамид слышит нотки безысходного отчаяния и скорби. Может, Хамид выбрал неподходящий момент? Может, дядю что-то тревожит? Или он скрывает что-то? Это на него не похоже. Обычно он искренен и правдив. Значит, тут какая-то важная тайна…

Проходит месяц. Хамид снова идет к дяде, унижается и заискивает, словно пленник.

Дядя молчит, но