Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

так далее; их вам теперь, куда ни ткнешься, чуть не вместо лимона и сливок к чаю подают… A от слов – какое-то всеобщее пьянство мысли, и не хорошее пьянство, знаете… Отворили тюрьму, пустили на вольный воздух – понятно, человек и перехватить готов от радости. Но ведь это уж не то: это похоже уж прямо на колодников, сорвавшихся с цепи и лезущих разбивать кабаки. Все долой, глаза в крови и пена у рта!.. Некрасиво, нет!..

– Ну, a вы что же, княжна? – быстро переменяя разговор. – Все те же иллюзии? – спросил он, намекая на последний их разговор в Москве, год тому назад.

Зеленые глаза ее засверкали и тут же потухли… Нет, не насмешкою звучал его голос, да и что он мог знать «обо всем этом», происшедшем с нею?..

– «Иллюзии», – повторила она тоном, поразившим его своим безотрадным выражением, – я покидаю дворец и Петербург…

Он быстро вскинул на нее взглядом, потянул ус и, не расспрашивая, как бы вовсе не интересуясь тем, что могло побудить ее к этому, спросил только:

– И жалеете о них?

– Нет, не о них… о собственном обмане, – ответила она без запинки, в свою очередь как бы вовсе не удивляясь тому, что он будто уже все знает и спрашивает ее не о фактах, a o том, как они отзываются в ее чувстве.

– Я рад, – коротко сказал он на это.

– Чему?

– Вы душу живу вынесете отсюда.

– На что она? – вырвалось и замерло у нее каким-то стоном.

– Жить!.. «Жизнь для жизни нам дана», княжна… Это, если не ошибаюсь, даже сам митрополит Филарет сказал[56].

Глубокая продольная морщина сложилась между ее бровями:

– Я охотно сейчас отдала бы эту жизнь, если б она на что-нибудь настоящее пригодилась.

– Это «настоящее» указано женщине с тех пор, как люди… люди… Но вы почему-то, как мне кажется, княжна, – примолвил Троекуров с ласковою усмешкой, – всегда задавали себе темою стараться не думать и не чувствовать по-женски?..

Она вдруг вся заалела, встрепенулась:

– Так это вы были!.. Вы неправду сказали сейчас, будто только два дня тому приехали. Вы раньше… Это вы говорили со мною под маской на том вечере… Как это я вас тогда же не узнала?..

Он с серьезным лицом взглянул на нее, утверждая, что она ошибается, что он никогда не был, не мог быть ни на каком «вечере», так как и не показывался никому в обществе.

Но она не поверила ему. Каждое из сказанных им тогда слов звучало теперь живым звуком в ее ухе:

– Не отрицайтесь! – говорила она с какою-то задушевностью, которой он до сих пор еще никогда не замечал в ней. – Вы одни могли знать меня настолько, чтоб угадать… понять, когда я вас приняла за… за другого… что я «из чистого источника»… Это вы сказали… Я в первую минуту рассердилась, но я… я благодарна вам, Борис Васильевич, за ваши слова, за… Вы как друг говорили со мною…

Она оборвала и, высоко дыша грудью, протянула ему руку.

Он не стал разуверять ее далее, стиснул ее пальцы и спросил прямо:

– Что же, Вилин нажаловался на вас?

Его видимое – «хорошее», как говорила она себе внутренно, – участие как-то странно успокоивало ее теперь. Она засмеялась на его вопрос:

– Это вы же поручили Бековичу сообщить мне о его разговоре с ним обо мне? Он смешной, но я его не виню. Он спросил у тетки моей, Охвостовой, что я за человек и как ему следует «понимать мои слова». Я не могу сердиться на него – он был прав… Но я не из-за того, – поспешила она объяснить, – решилась покончить с моею дворцовою жизнью. Тут произошло другое; вот что…

И она передала ему во всей подробности эпизод с Анисьевым по поводу овцынских бумаг.

– Этот дрянной мальчишка, – сказал, дослушав ее, Троекуров, – пригодился хоть на то, что послужил к скорейшей развязке вашего положения здесь, и вы за это должны быть ему благодарны. Сколько я понимаю, вы кончили бы каким-нибудь еще худшим coup de tête15, или истомились бы в конец, насмерть…

– A теперь, – со внезапным напором прежней тоски вскликнула Кира, – я не истомлюсь разве от бездействия, от бесцельности моего существования?.. Я уезжаю за границу безо всякого плана, безо всякой определенной задачи в будущем…

Троекуров отвечал не сейчас:

– Княжна, вы до сих пор все искали для себя крупного общего дела – и не находили возможности приложить себя к нему с успехом… Хотите ли попробовать маленького и невидного, просто доброго дела, за которое горячо благодарна вам будет та, для которой вы сделали бы его.

– Хочу, конечно! Что такое, говорите! – быстро проговорила она, уставившись пристально в него.

– Тетка ваша, мать моей жены, Марья Яковлевна, очень плоха.

– В самом деле?.. Я не знала, – воскликнула Кира.

– Я видел в Москве доктора ее, Варвинского. Он говорит, что сердце у нее в самом жалком состоянии и что со дня на день можно ожидать катастрофы. Сама она, бедная, предвидит ее и говорит о ней… Я, разумеется, тотчас же привез бы к ней жену, но в ее положении, – промолвил вскользь Борис Васильевич (Александра Павловна была на седьмом месяце беременности), – это было бы опасно, и Марья Яковлевна сама ни за что этого не хочет. Саша и не знает, что матери так нехорошо… Вы не всегда сходились с теткой, княжна, – продолжал он, пока она все так же сосредоточенно и безмолвно глядела ему в лицо, – но она поистине добрая и благородная женщина и любит вас, я знаю. Она была бы несомненно счастлива, если бы вы теперь были при ней… Недолго, вероятно, пришлось бы вам походить за нею… A для вас это un prétexte tout trouvé16, самая естественная в глазах всех причина отъезда вашего отсюда, – заключил Троекуров как бы мимоходом.

Но Кира поняла, что в этих последних словах заключалась главная сущность его предложения, – что он прежде всего озабочен был мыслью «найти для нее самое приличное объяснение этого отъезда ее из дворца».

Какое-то радостное, давно ею не испытанное чувство шевельнулось у нее в груди. Она провела медленно по лицу своею бледною рукой и тихо улыбнулась:

– Этот «предлог» разрешает все, – сказала она, – спасибо вам за него! Я отпрошусь сегодня же и могу завтра уехать в Москву.

– В самом деле?

– Да!.. Самое позднее – послезавтра… Ведь чем скорее, тем лучше теперь?

Он утвердительно качнул головой и встал.

– Дайте мне знать в Демутову гостиницу, нумер четвертый, когда