Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

Кира примолкла… Сама она была бледна как полотно, только зеленые глаза ее горели своим обычным, гордым пламенем.

– Что же вы сделали? – спросила ее чрез минуту тетка, опираясь обеими руками на стол, a головою об эти руки, будто с тем, чтобы не смотреть на нее.

– Я сожгла их, при нем, в этом камине…

Руки внезапно упали, и Прасковья Александровна вся, всем своим худым старушечьим телом потянулась теперь чрез стол прямо к лицу племянницы:

– Вы… это сделали… при нем? – повторила она.

– A что бы вы сделали на моем месте? – уронила в ответ Кира.

Старушка, тяжело дыша опустилась на свое место:

– Да… выдать их вы и не могли… Un dépôt est sacre9… – пролепетала она через силу…

Последовало долгое молчание.

– После этого, конечно, – заговорила, несколько успокоившись, Охвостова, – оставаться вам здесь нельзя… Я ваше решение одобряю. У вас благородное сердце, но голова вверх дном (vous avez le cœur noble, mais le tête à l’envers); вы не созданы для дворцовой жизни, вы способны только компрометировать здесь и себя, и других.

– Я это вижу, – с горечью сказала княжна, – и хотела сейчас же пойти и сказать…

Та остановила ее движением руки:

– Погодите! Надо, если можно, избегнуть всякой огласки… скандала… Вы сделали себе теперь врага из этого Анисьева, но я надеюсь – если только это уже не дошло до сведения выше, – что сам он, для себя, не захочет раздуть этот… эпизод с вами… A там я переговорю, с кем следует…

Она вдруг завздыхала:

– Боже мой, что бы я дала, чтобы до них, бедных, здесь, не дошла эта новая неприятность!.. Ведь это уже не разговоры с Вилиным, a нечто посерьезнее… заговорщики, хоронящие свои ужасы под их кровом!.. Я сейчас же напишу, пошлю за этим Анисьевым, – сказала она, вставая, – надо это привести в ясность. A вы сидите пока смирно и придумайте приличный предлог (un motif plausible) уехать отсюда… Что вы думаете из себя делать теперь? – спросила она как-то внезапно. Эта мысль, очевидно, только в эту минуту пршпла ей в голову.

– Не знаю… За границу поеду, может быть…

– Одна… без средств?.. – проговорила участливо Прасковья Александровна, прищурясь на нее.

– В Женеве у меня друзья есть… Сибиряки, из возвращенных… A средства – у меня пенсия после батюшки… Разве отымут теперь…

Старая камер-фрейлина вспыхнула вся:

– Как вы их всех знаете! Charitables tous et miséricordieux’comme Dieu lui-meme10!.. Неужели вы можете думать, что вам станут мстить?..

Она пожала плечом, направилась к передней, остановилась у двери:

– Приезжайте ко мне вечером, мы решим, как это наилучше устроить…

Кира наклонилась невольным движением поцеловать ее руку.

Ta нежданно и порывисто закинула ей эту руку за голову, прижала ее к груди и дрогнувшим голосом прошептала по-русски:

– Ах, головушка, несмысленная головушка, что-то тебя ждет впереди!.. – и быстро взялась за замок дверей, чтобы не выдать далее охватившего ее волнения.

Кира проводила ее по коридору до подъемной машины и вернулась, лишь уверившись, что она благополучно спустилась донизу.

В своей передней она в полутьме заметила мужскую фигуру.

Это был посланный от Гундурова с запискою к ней. Она взяла ее, вернулась в гостиную и, сорвав обложку, уселась с нею на прежнее свое место у камина. Гундуров почитал нужным известить ее, чтоб она не беспокоилась относительно последствий известного разговора ее на вечере. «Об этом разговоре знают, – писал он ей, – и очень смеялись испугу графа В., которому (привожу буквально) notre jeune exaltée a du faire l’effet de Jeanne dArc, l’oriflamme a la main, tapant sur les Anglais»11…

Письмо выпало из рук Киры.

«Jeanne d’Arc!.. Да, я смешна, смешна!» – заныло новым, невыносимым уколом у ней в сердце…

Она откинулась затылком в спинку своего кресла и залилась внезапно нервными, злыми слезами…

Они еще не успели просохнуть, когда неожиданное имя, отчетливо произнесенное басистым голосом вошедшего слуги ее, донеслось до ее слуха:

– Господин Троекуров, Борис Васильич!

Она вся выпрямилась, поглядела на докладывавшего, машинально, быстро провела рукой по глазам…

– Борис Васильевич Троекуров? – громко повторила она. – Он здесь?.. Проси!..

Ей почему-то казалось невероятным, чтоб он мог быть здесь, мог явиться к ней «именно в эту минуту»…

Он вошел. Ей прежде всего кинулась в глаза в нем перемена костюма. Он был в партикулярном habit de matin12, с цилиндром в руке, в лиловых перчатках. Складки просторной одежды ложились с какой-то особою, изящною мягкостью кругом тонких очертаний его высокого, все так же стройного туловища, но в лице он казался пополневшим. Прежнее выражение усталости, обычное этому лицу, сменилось теперь чем-то спокойно-вдумчивым, сознательно-довольным. Кира тотчас же заметила эту новую черту… Только глубокие глаза его сохранили знакомую ей привычку нервного помаргивания, да белокурые усы кудрявились над все так же несколько скептически улыбавшимся ртом.

– Каким образом вы здесь, Борис Васильевич, и давно ли? – спросила она, подымаясь ему навстречу.

– Для чего приезжают из провинции люди в ваш отврататительный город, – отвечал он смеясь, – само собою по делам, по скучным, глупым делам… У меня такое дело в Сенате…

– И давно вы здесь? – повторила она.

– Дня два, три… – сказал он вскользь, усаживаясь в кресло, которое указывала она ему.

– Что Сашенька?

– Спасибо!.. Велела вам кланяться, жалуется, что не имеет от вас известий…

– Я виновата действительно пред нею: не отвечала на ее последнее письмо… Когда Сережа Лукоянов был здесь, я ему часто поручала передать сестре то, что не успевала написать сама, a с тех пор, как он уехал за границу…

– Вы забыли о ней? – договорил Троекуров, помаргивая направленными на нее глазами.

Брови Киры болезненно сжались вдруг:

– В сущности, что может быть для нее занимательного в моих письмах!.. Вам, я думаю, там вдвоем ни до чего в мире нет дела? – промолвила она с какою-то неодолимою горечью.

– Нет правил без исключения, – ответил он весело, – но, говоря по правде, чем менее здешнего доходит туда, тем, по-нашему, по-моему особенно, лучше.

– Разве вас не интересует, однако же, то, что здесь делается теперь, что готовится для России? – спросила она, насилуя себя на разговор.

– Общее, les grandes lignes13, – да, конечно! И издали, a не близко… Вблизи некрасиво, княжна: нагляделся и наслушался я в эти несколько дней…

– A что?

– Да как вам сказать? Во-первых, крупные и очень хорошие в сущности слова, но которые уже успели опошлить до тошноты: «свобода», «прогресс», «человечество», «современность» и так далее, и