Год Черной Обезьяны - Елизавета Ракова

С отцом при встрече обменялись смущенными гримасами. Обнялись или нет, уже не вспомнить. Недоулыбки, сигнал бровями вверх – мол, все знаем, все понимаем. Мол, нужно обсудить, но еще не готовы.

Благодаря связям «белых русских» и деньгам Джинггуо удалось выбить участок на историческом русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа в двадцати четырех километрах от Парижа. Одиннадцатого января в районе Бийанкур Маша с Гаспаром и отцом погрузились в машину, арендованную Джинггуо, и поехали на юг. По автомобильным окнам стекали плотные желеобразные капли. I saw a friend that I once knew at a funeral… Джинггуо, подсоединившись к колонкам через Bluetooth, поставил на повтор какую-то мрачную песню. Хотелось сказать, чтобы он переключил, но не было сил. За все сорок минут пути никто в машине не произнес ни слова.

Православное кладбище в пригороде Парижа снаружи не производило угнетающего впечатления и даже казалось на удивление симпатичным. Белоснежное каменное ограждение, аккуратные скамеечки у главного входа, глянцевые стенды с картами, указатели на двух языках. Священник в модной дубленке поверх рясы радушно приветствовал собиравшихся и показывал направление к могиле, будто менеджер на празднике. Внутри кладбище имело далеко не такой приветливый вид, как снаружи. Большинство могил заросло мощными сорняками, многие надгробия и православные кресты покосились или упали ничком. Из-за обилия надписей на русском возникала иллюзия, что ты где-то на «Семнадцатом километре» за городом Б. Иногда ветер, гуляя среди памятников, насвистывал какую-то мелодию, как развеселившееся привидение.

У нужного участка уже толпилось изрядно народу. Несколько высоченных красоток, видимо моделей, какой-то дредастый парень, женщина средних лет в крупных круглых очках, солидный дорого одетый француз с волосами «соль с перцем»… У рябины, склонившей ветви под весом рыжих ягод, – enfant terrible. Серые глаза, капризный рот с пухлой нижней губой. Славик. Маша встретилась с ним взглядом, на лице одноклассника – подобие ухмылки. Он выглядит гораздо лучше, чем месяц назад в Москве. Круги под глазами стали не такими заметными, лицо разгладилось, на скулах даже проступил румянец.

Гаспар пожимает руки людям из комитета «Русское наследие», помогавшим с получением места. За их спинами – закрытый гроб с венком белых цветов. Неожиданно чьи-то сильные пальцы хватают и комкают рукав Машиного пальто так, что, кажется, шов на плече вот-вот треснет. Маша оборачивается и видит белое, будто бумага, лицо Любы. Подбородок дрожит, в тусклых глазах – ужас, отчаяние. Они обнимаются и неожиданно высокая, статная тетя кажется Маше очень маленькой, тонкой, хрупкой. Обхвати двумя руками – и переломишь пополам.

Когда священник начинает отпевание, Люба, все еще прячась во втором ряду, впивается в Машино пальто пуще прежнего, утыкается лицом ей между лопаток, бормочет, сгорбившись:

– Я не могу этого видеть, я не буду смотреть, моя Марточка, моя девочка, это неправда, это какая-то ошибка…

– Ничего-ничего, не смотри, не смотри… – шепчет Маша в ответ и чувствует, как перед глазами все начинает плыть из-за слез.

– Вы все лжете! – Тетя трясет Машу, повышает голос. – Этого не может быть!

Маша снова ловит на себе взгляд Славика. Его лицо искажено болью. Священник не обращает внимания на истерику, выпевает молитву. Тетя начинает оседать, наваливается всем весом. Маша недостаточно сильная, боится, что упадет. В этот момент к тете проталкивается отец. Он спешно подхватывает Любу под руки, дает ей платок.

– Гена, Геночка, дорогой…

Люба благодарно бросается в его объятия. Трясется в рыданиях у него на плече. Маша ей немного завидует. Наверное, когда тетя немного успокоится, ей станет легче.

В кафе George V на Елисейских – лишь малая часть тех, кто был на похоронах. Вокруг парочки туристов радостно щелкают своих улиток на серебристых подносах и «пилят селфи». Странный выбор места для поминок. Непонятно, чья это была идея. Гаспар все время подливает вина отцу и, видно, всячески пытается ему понравиться. Из-за колонны выглядывает Славик, подзывает Машу знаками.

– Слушай, я это, ненадолго, сама понимаешь, у нас встреча с адвокатом, мать ждет… Хотел выразить свои соболезнования. – За спиной Славика Елисейские Поля переливаются праздничными огоньками.

– Спасибо… Ты как сам? Я не представляю, каково это, когда… – У Маши не получается выговорить «когда отец убил человека».

– Ты знаешь, у меня такое странное ощущение… Что теперь все будет хорошо. И я точно буду чист. Сложно объяснить.

– Мне кажется, я понимаю.

Маша возвращается к своим. В это время в дальний угол ресторана вереницей стекаются официанты. Тот, что во главе, несет на вытянутых руках небольшой торт с искрящейся, как бенгальский огонь, свечой. Весь ресторан, кроме нескольких столов, за которыми сидят люди с похорон Марты, начинает хлопать в ладоши, подпевать:

– Joyeux anniversaire, joyeux anniversaire…

Люба находит на столе Машину ладонь, сжимает.

– Я думаю отменить свадьбу…

– Ты что? Зачем? Ни в коем случае! – Маша тянется через стол, чтобы дотронуться до ее плеча, чуть не переворачивает свой бокал.

– Теперь, без нее, мне уже ничего не хочется… – Так до конца и не высохшие глаза Любы снова наполняются влагой.

– Понимаю. Но она бы не хотела, чтобы ты отменила праздник. Жизнь так коротка. Никогда не знаешь…

– Да-да, конечно, – Люба вздыхает, судорожно отхлебывает воды, чтобы не разрыдаться. – Машенька, прости меня. Марта просила тебе не рассказывать о ней, сама не знаю почему. Я хотела… Но я дала слово и поэтому держала наше с ней общение в тайне.

– Не переживай. Теперь уже не к спеху. Главное я и так знаю. И не злюсь. Ты не виновата. Никто не виноват, – произнося эти слова, Маша чувствует, как становится чуть легче дышать. Она действительно не держит на тетю зла.

– Слушай, я понимаю, что, конечно, это глупая просьба… – тетя отгоняет взглядом официанта с обернутой в белое полотенце бутылкой, – и у тебя, наверное, куча дел, но, если я все же решусь отмечать свадьбу, может… Может, ты захочешь быть подружкой невесты?

– Ну конечно! Я с удовольствием!

Странный день, день похорон Марты. Отец и Джинггуо отсели за соседний столик, разговаривают голова к голове. Маша ловит обрывки их фраз.

– А ведь я тебя тогда, на похоронах Суня, узнал. Просто струсил.

Вилка и нож в руках отца подрагивают, будто барабанные палочки. Джинггуо тихо, загадочно улыбается.

32 (Маша)

Маша решает слетать в город Б. Намерения ее неясные, смутные. По пути заезжает на съемную московскую квартиру – ее, вероятно, скоро нужно будет освободить.

В прихожей – встроенный платяной шкаф-купе под потолок, зеркальные створки. Маша пододвигает стул, тянется на самую дальнюю полку. Уцепившись за ручку, стаскивает объемную клеенчатую сумку темно-зеленого цвета. Ткань сплошь покрыта тонким слоем пыли с разводами, как школьная доска мелом, когда ее плохо вытрут. Внутри – вещи Марты, которые Маша привезла с собой в Москву в две тысячи девятом. Начинает доставать их по одной: вот водолазка в серую и оранжевую полоску, равномерно усыпанная твердой крупой застиранных катышков. Вот так ее и носила Марта, в этом состоянии? Маше всегда казалось, что любой материал на Марте – идеален. Когда отец дарил им одинаковые вещи, Машина ощущалась колючей, криво скроенной, на Марте та же самая – шелковистой, идеально подогнанной по фигуре. Клетчатая шерстяная мини-юбка, такие все тогда носили, как в клипе группы «Тату». Такая крохотная, детская, а ведь Марте она была как раз даже в старших классах… Все вещи – либо дешевые, с китайского рынка, либо привезенные отцом. Маша вдыхает запах Марты – он почти исчез, заглушенный душком старья… Но нет, еще чувствуется немного китайского ягодного шампуня, или это духи, составленные Гаспаром, на Машиных рецепторах?

Маша выбирает несколько вещей в более или менее приличном состоянии: черные брюки клеш, кремовую блузку искусственного шелка с бантом, шерстяную жилетку с узором «косичкой». Бережно, точно имеет дело