Встретимся в музее - Энн Янгсон

– Нет, все хорошо, – ответила я. – Просто осматриваюсь.

Он встал рядом со мной, и мы еще какое-то время постояли, глядя вокруг. Он указал мне на водосточную трубу, нуждающуюся в ремонте, а потом на куст крапивы, который давно было пора истребить гербицидом.

– Хорошо иногда постоять и посмотреть вокруг, – сказал он.

Эдвард гораздо больше похож на мужчину из железного века, чем я – на женщину того же времени. Он всегда живет в моменте, как, наверное, жили они.

Я все еще ничего не знаю о Вашей жене.

С наилучшими пожеланиями,

Тина

Силькеборг

2 мая

Дорогая Тина,

в то утро, когда у меня в руках оказалось Ваше письмо, я вышел из дома и посмотрел вокруг. Кур у меня нет, да и вообще я обычно не выхожу из дома по утрам, только когда наступает время идти на работу. Тогда я думаю лишь о том, не забыл ли чего и какие у меня сегодня планы в музее. Выйти из дома до завтрака просто для того, чтобы посмотреть, как там на улице, было для меня делом совершенно новым.

Между моим домом и дорогой растет живая изгородь. Сейчас она вся зеленая, а зимой словно бронзовеет. Я заметил, что ее пора бы уже подстричь. Но это мысль хозяина дома, а я хотел посмотреть на мир вокруг не как домовладелец, поэтому решил выйти на тротуар. И тут же понял, что даже там мало что увижу. У большинства моих соседей тоже живые изгороди. Несмотря на то, что я живу на холме над Силькеборгскими озерами, воду от моего дома не видно. Я отметил, что дорожное покрытие разбито и нуждается в ремонте, но вместо того, чтобы размышлять об этом, поднял взгляд наверх. Небо было великолепным. Я всегда любил смотреть на небо, но, увы, совсем не часто.

Я почти ничего не слышал. Ветер трепал флаг на соседском флагштоке. Издалека доносился гул шоссе, но вблизи моего дома было тихо. Пела птичка. По пению я не смог определить какая. Не думаю, что смог бы, даже если бы увидел. Детей слышно не было. В Дании теперь все дети ходят в государственные детские сады начиная примерно с года отроду, так что я практически никогда не слышу их голосов, разве что проходя мимо школы или сада в обеденный перерыв или в солнечную погоду, когда дети играют на улице. Из дома через открытую дверь доносилась музыка, которую я поставил перед тем, как выйти. Шостакович. Единственным запахом, который я мог уловить, был аромат моего собственного кофе, хотя я недавно заметил, что запахи как бы прячутся от меня и проявляются только тогда, когда я какое-то время их не ощущаю. Тогда они напоминают о себе.

Из соседних домов никто не выходил. Я живу в хорошем районе, знаком с соседями и по-доброму к ним отношусь, но, стоя в то утро на дороге и представляя, как Вы стоите у себя на ферме и рисуете в воображении поселение железного века, я вдруг подумал, какими разобщенными все мы стали. Какими самодостаточными. Разумеется, мы все принадлежим обществу, в котором живем, но вовсе не так, как современники Толлундского человека принадлежали своей общине. Они были шестеренками, колесиками, скобочками, рычажками, блоками. Каждый вносил свой вклад в жизнь и работу общины в зависимости от своих умений и социального положения. Мы же с Вами скорее подшипники. Все мы сами по себе, мы сохраняем целостность и соединяемся с другими подшипниками только для того, чтобы образовывать формы, отвечающие нашим целям.

Вернувшись в дом, я услышал звонок телефона. Это моя дочь звонила из Копенгагена. Кажется, я еще не рассказывал Вам о своих детях. И не могу этого сделать, не рассказав сначала о жене.

Она умерла не от рака груди. И я вовсе не бросил Ваше письмо после того, как Вы сообщили, что повстречавшиеся Вам женщины подружились на курсах реабилитации для тех, кто болен этой болезнью. Я дочитал письмо до конца. У Вас настоящий дар находить радость в мелочах, я и сам раньше им обладал, но потом утратил. Отчасти это произошло из-за истории моей жены, довольно печальной. Возможно, если я поделюсь ею с Вами прямо сейчас, мы сможем продолжить нашу переписку в более радостном ключе.

Мою жену звали Биргитт. Она родилась в городе, в Копенгагене, но когда ей было пять или шесть лет, случилось так, что мама больше не смогла о ней заботиться. Биргитт помнит, что осталась в полумраке, что хотела есть и пить, помнит ощущение холода и сырости. Позже она узнала, что, вернувшись из командировки, ее отец обнаружил, что мать ушла в парк и спала там на скамейке. Биргитт сидела одна в запертой квартире с плотно задернутыми шторами. Она сделала себе берлогу под столом, с которого почти до самого пола свисала скатерть. В доме не было никакой еды. Зато работало радио, транслировавшее классическую музыку. После этого она всю свою жизнь не могла без слез слушать классику, особенно великие симфонии.

Мать Биргитт направили в приют, где она практически сразу умерла, по крайней мере, так сказали Биргитт, а она поверила. Мама так и не вернулась в квартиру с тем столом и никогда больше не видела свою дочь. Девочку отправили к родителям отца на остров в северо-восточной части страны. Представьте себе этот контраст. Хотя бы просто разницу видов из окна. Всю жизнь Биргитт смотрела на другие здания и верхушки деревьев, между которыми проглядывали неровные фрагменты неба. Теперь она видела одно только небо и плоский ландшафт без единого дерева. Да и потом, бабушка с дедушкой. У матери не было никакого режима. Она спала, ела, уходила и приходила тогда, когда хотела. Когда мама не спала и не ела, она создавала вместе с Биргитт. Я знаю, что в английском «создавать» – это переходный глагол, ему обязательно требуется дополнение (да, да, у меня в школе был очень сильный учитель английского), но мне трудно подобрать подходящее существительное. Создавала игры? Поделки? Еду? Истории? Все это вместе, но в основном мама создавала жизнь, совсем не похожую на жизнь обычной женщины и шестилетней девочки в копенгагенской квартире.

Жизнь родителей отца (Биргитт называла их по имени, Эрнстом и Карлой) была сложена из мелочей, зафиксированных так же крепко и прочно, как кирпичи в стенах их дома. Каждое утро они просыпались в одно и