Умеренный полюс модернизма. Комплекс Орфея и translatio studii в творчестве В. Ходасевича и О. Мандельштама - Эдуард Вайсбанд

[Ронен 1992а: 519]). Мандельштам, совмещая европеизаторскую программу с образностью орфического мифа, создает синтетический миф о трансфере и бытовании, часто трагическом, антично-западной культуры в России272. Высшим порождением антично-европейской культуры в России были творчество и личность Пушкина, так что пушкинское время сопоставлялось с современностью как идеальное воплощение прививки антично-европейского наследия, форма «русской античности», которую Мандельштам пытается привить к ХX веку.

Это восприятие творчества Пушкина как высшего проявления Европы в России сквозь призму орфического мифа по-своему перекликалось с тем фактом, что именно в творчестве Пушкина мог быть найден прецедент для анаграмматического соединения Орфея и Европы. Имеется в виду место из «Путешествия Онегина», где идет речь о пребывании Пушкина в Одессе и посещении оперных представлений: «Но уж темнеет вечер синий, / Пора нам в Оперу скорей: / Там упоительный Россини, / Европы баловень – Орфей» [Пушкин 1950–1951, 5: 207]. Представители поколения, воспитанного на семантизации звуковой субстанции поэтического слова, обратили внимание на возможную фонетическую игру в строке «Европы баловень – Орфей». Ю. Олеша в книге «Ни дня без строчки» пишет об этом так:

При одном счастливом прочтении строчек

Там упоительный Россини,

Европы баловень, Орфей!

я заметил, что слово «Орфей» есть в довольно сильной степени обратное чтение слова «Европы». В самом деле, «евро», прочитанное с конца, даст «орве», а ведь это почти «орфе»!

Таким образом, в строчку, начинающуюся со слова «Европы» и кончающуюся словом «Орфей», как бы вставлено зеркало! [Олеша 1999: 361]

По-видимому, одесские поэты были наиболее чувствительны к пушкинскому описанию их города. В воспоминаниях А. Шпирта об Э. Багрицком также зафиксировался его профессиональный интерес к означенной строке Пушкина:

А с каким наслаждением он читал нам для примера удивительный пушкинский стих:

Европы баловень – Орфей…

Нам всегда ласкали слух эти звуки, но мы не догадывались, в чем их прелесть. Оказывается: если читать слово «Орфей» справа налево, получится очень похожее <так!> на слово «Европа» [Шпирт 1973: 388–389].

Таким образом, приоритет открытия зеркальности этой строки Олеша должен поделить с Багрицким. Однако думаю, что это открытие не стоит ограничивать только одесскими поэтами. Более оправданным будет заключение, что в их высказываниях эксплицировался общий опыт литературного поколения, счастливо обнаруживающего (или вчитывающего) прецеденты построения поэтического текста на основе приемов, ставших для него осознанными273. Тем не менее следует говорить о большей или меньшей значимости этих приемов в творческих методах отдельных поэтов. Думается, что в конкретном случае Олеши и Багрицкого немаловажную роль сыграло их общее ученичество у Вл. Нарбута с доминирующим в его поэзии – «построением образа на фонетической близости слов (при полной <…> смысловой оправданности)» [Шенгели 2000: 203].

У самого Мандельштама тематическое и анаграмматическое соединение Орфея и Европы в контексте translatio studii274 находим в статье «О природе слова» (1922)275:

Гумилев назвал Анненского великим европейским поэтом. Мне кажется, когда европейцы его узнают, смиренно воспитав свои поколения на изучении русского языка, подобно тому как прежние воспитывались на древних языках и классической поэзии, они испугаются дерзости этого царственного хищника, похитившего у них голубку Эвридику для русских снегов, сорвавшего классическую шаль с плеч Федры и возложившего с нежностью, как подобает русскому поэту, звериную шкуру на все еще зябнущего Овидия [Мандельштам 2009–2011, 2: 75]276.

Предположу, что в этом отрывке отсутствующее ключевое («табуированное») слово Орфей не только входит в состав «европейского поэта» и «европейцев», но и тематически и анаграмматически рассеяно в именах Федры и Овидия за счет орфического «черного солнца» из акмеистической попытки воссоздать квинтэссенцию «античных драм» Анненского в стихотворении «Как этих покрывал и этого убора…» (1916) (см. [Freidin 1987: 94], «орфика» Ипполита из «Федры» Еврипида (см. [Анненский 1979: 392]) и разработки мифа об Орфее в «Метаморфозах» Овидия. Вообще похоже, что Орфей как автоописательный образ поэзии мог влиять на близлежащий текст, активизируя проявления в нем поэтической функции языка. Так, например, было отмечено, что упоминания А. Белым Орфея в статьях и воспоминаниях выделены и подчеркнуты метром (см. [Юрьева 1978: 783]). В других случаях присутствие Орфея могло активизировать принципы анаграмматического построения поэтической речи.

Мандельштам упоминает слова Гумилева из рецензии на «Кипарисовый ларец», напечатанной в «Аполлоне» (№ 8, 1910): «…не только Россия, но и вся Европа потеряла одного из больших поэтов» [Гумилев 1990: 101]. Если Гумилев стремится задать одну ценностную шкалу для русского и европейского модернизма, то Мандельштам повышает ставки на диахронической оси общеевропейской традиции, приписывая Анненскому статус общеевропейского классика и помещая его рядом с античными поэтами. Такой шаг вполне классичен: используя механизм translatio nominis и перенося на Анненского символический капитал (неназванного) Орфея и Овидия, Мандельштам воспроизводит в свернутом виде (как и подобает акмеисту) долгую традицию translatio studii вплоть до ее развертывания в собственной литературной практике277. Характерно придание идее translatio бергсоновской процессуальности и симультанности в наречной группе «все еще», вновь свертывающей во фразе «на все еще зябнущего Овидия» и климатическую характеристику маршрута переноса, и его продолжающееся осуществление «здесь и сейчас» в северной России.

Утверждение за Анненским классического статуса соотносится с метаморфозой, произошедшей в 1920‑е годы с идеей Третьего Возрождения, о которой писали Н. И. Николаев и Н. Брагинская и которую я упомянул ранее. Осознав утопичность этой идеи в плане настоящего и будущего, ревностный возрожденец Л. Пумпянский обратил ее в план прошлого на петровский и петербургский период русской истории и литературы вплоть до самих провозвестников этой идеи Ф. Зелинского, И. Анненского и Вяч. Иванова. Это позволило применить к русской неоклассической литературе методы исследования, разработанные на материале античной литературы, несмотря на то что

сами глашатаи идеи Третьего Возрождения, и Ф. Ф. Зелинский, и Вяч. Иванов, и И. А. Анненский, казалось бы, со знанием дела, ибо были филологами-классиками, неоднократно высказывали отрицательные суждения по поводу классического характера новой русской литературы [Николаев 2000: 18] (см. также [Брагинская 2004: 65–67], [Николаев 1997: 345–347]).

То, что затем у Пумпянского будет характеризоваться как вынужденное консервирование идеи в прошлом, vaticinatio ex eventu [Брагинская 2004: 65], у Мандельштама имеет позитивное телеологическое звучание. Воспринятая из Европы идея трансляции искусств возвращается европейцам, обогащенная новой классикой – русской классической и модернистской поэзией. Эта ключевая идея статьи была выражена также в докладе, легшем в ее основу, «Акмеизм или классицизм? (Внутренний эллинизм в русской литературе. В. Розанов, И. Анненский,