Вечера на Карповке - Мария Семеновна Жукова

не знают!» И кому было знать цену? Мужчины приезжают обыкновенно в деревни и уездные города отдыхать после бурной молодости, растраченной в столице, и всегда чрезмерно заняты делами службы, вистом или последним указом; женщины… я не знаю, отнесся ли бы на суд их г. городничий.

Но Катю ценил отец. И как он любил ее, свою милую, ненаглядную Катю! Это была утешение его старости, его радость, его игрушка, его надежда; он жил ею, и детство Кати прошло счастливо, приятно, как веселый сон. Блажен тот, чье младенчество богато воспоминаниями приятными, чье сердце может отдохнуть на картинах детства. Как часто счастие, вкушаемое под родительским кровом, бывает единственным, последним! Счастие это – покража из обители неба, за которую часто мы должны платить здесь долгим страданием. Простите ли вы, что я занимаю вас этими столь простыми картинами? Жизнь уездного города – это так ничтожно; воспоминания детства – это так незатейливо, что я боюсь наскучить вам. Оставьте меня, если так, или позвольте уже все досказать, потому что мне надобно непременно познакомить вас с Катею и отцом ее. После я расскажу вам, как познакомилась она с графом, как полюбила его, приехала в Петербург, но это после, теперь я скажу вам, как жили они. Надобно вам знать, что отец Кати, Иван Алексеевич Амичев, быв с незапамятного времени казначеем в С…, вообще был любим в городе, но слыл чудаком: приезжал ли в город губернатор или вице-губернатор, он являлся после всех, говорил с ними как с равными, не тихо, не заикаясь; в казначействе вздумает ли вице-губернатор сделать замечание кассиру или поворчать на беспорядки пишущей братии, он смело представлял, что погрешность не так велика, как казалось его превосходительству, и, к общему удивлению, превосходительство всегда оставалось им довольно. За обедом губернатор нередко сажал его подле себя или долго говорил с ним после обеда, а он никогда никому не хвалился этим, разве только вечером, мимоходом, будто без намерения, сказывал Кате, что губернатор, прощаясь, пожал ему руку и оборотился спиною к исправнику, и плутовка улыбалась, примечая удовольствие удовлетворенного самолюбия, блиставшее в глазах старика. Однажды за столом и при многих он сказал громко, что взятки – одна из девяти язв Египта, что недостаток состояния не извинение, что лучше по одежке, и прочая, чем заставлять крещеный мир платить за свои деревни и каменные домы, но что это пройдет со временем, переменится при лучшем образовании и улучшении нравов. Это был Колумб, проповедующий Новый Свет. Но увы! Несчастнее первого, ему не удалось сказать: «Вот он!» Он также слыл весьма хорошим христианином, но я не оправдываю его за то, что покойная жена его, бывало, чтоб отслужить всенощную на дому накануне праздника, должна была выжидать, чтоб он ушел к соседям. Это очень дурно, впрочем, он строго исполнял все предписанное церковию. Особенно когда подросла Катя, он был примерно набожен, а она была над ним истинный деспот в своем филократическом (как говаривал Амичев) правлении, известном вполне только женщинам – не вздыхайте, господа мужья! Стоило ей только обнять старика, поцеловать его в высокий лоб, поглядеть на него своими ангельскими глазками, и она могла заставить его исполнить всякое ее желание.

Как божья птичка, мила, как ясное утро после долгого ненастья, она согревала радостью последние дни старика, пела, как жаворонок, сидя за своими пяльцами, и несколько раз в утро забегала в кухню посмотреть, не перешла ли кулебяка с рыбою – любимое кушанье Ивана Алексеевича, – хорошо ли уварились щи, да, несмотря на то, что у нас, за грехи наши, нынче не в обычае приучать барышень к хозяйству, как у соседей наших, немцев. Но это было также странностью Ивана Алексеевича: повар никогда не угодил бы ему, если б он узнал, что Катя ни разу не была на кухне. Он возвращался из казначейства всегда в час, и уже Катя ждала его, бросалась ему на шею, старик целовал ее и долго смотрел на милую, долго, как бы после годового отсутствия, ставил на окно шапку и палку, а Катя уже стояла перед ним с рюмкою настойки. Они обедали вдвоем, изредка с соседом, который по-приятельски заходил откушать запросто, что бог послал, и тогда Катя начинала суетливо потчевать, выхваляя блюда и потупляя глаза, когда отец говорил: «Катя сама делала ботвинью, откушайте-ка!» После обеда старик ложился отдыхать, а Катя – в сад, к своим цветам и березкам, где она садилась на скамеечке беседовать с любимым поэтом. Проснется старик, и самовар уже кипит на столе. Как! Он спит до девяти часов? Э, нет! Он в девять ужинал, а пил чай, когда здесь обедают, в шесть часов, и потом ходил гулять с Катею в сад, или в поле, или на берег реки и там рассказывал ей о пышной Неве, о величавой Волге, о крылатых судах, рассекающих светлое зеркало вод ее, о доброй матери, взирающей на них с небес. Весело было смотреть, когда подле смуглого, свежего, но уже осененного сединами лица старика улыбалось молодое, прекрасное личико девушки, устремляющей на него внимательно любопытный взор и, кажется, ловящей слова его. Меня всегда более трогала дружба между отцом и дочерью, чем между матерью и дочерью. Будучи одного пола, мать и дочь дружны без усилий с обеих сторон: матери нужно только припомнить молодость, чтоб понять сердце дочери. Кротость ее и, скажу ли, слабость вызывает откровенность девушки. Отцу нечего припоминать – он должен изучать сердце дочери, испытывать его, чтоб понять ее; должен смягчать строгость рассудка своего, чтоб не испугать девической робости. Сколько внимания, сколько осторожности нужно ему, чтоб приобрести доверенность ее! И сколько беспредельно должна она любить, чтоб свободно раскрывать сердце свое перед его опытностью! Отец и дочь, связанные дружбою, всегда подают мне о себе самую высокую мысль: это союз невинности и опыта, ничего дурного не зародится в сердце девушки, когда она знает, что взор отца читает в нем.

Такого рода была взаимная привязанность Амичева и дочери его, и часы пролетали быстро для них в этих уединенных прогулках. Возвращаясь, они останавливались под окнами соседей, преимущественно под окном Веры Максимовны, жены уездного лекаря, с которым Иван Алексеевич любил иногда поиграть в пикет или в вист вдвоем. Иван Алексеевич стучал концом палки по косяку, окно отворялось, полное лицо пожилой женщины с черными глазами и важною улыбкою появлялось, и начинался разговор.

– Что, батюшка Иван Алексеевич, налюбовались ли пурпуровыми облаками и чистою луною? Ну не стыдно ли!