Вечера на Карповке - Мария Семеновна Жукова

своду; в поле при умирающем сиянии дня, как легкая дымка, волновался туман, роса пала, и растения, освежась, наполняли воздух благоуханиями, как фимиамом благодарности, воссылаемым тихому вечеру; душистая черемуха, яблоня, сирень приносили ему общую дань свою, и все стихло, так что не трепетал даже и листик молодой осины, и только иногда в смородине малиновка, встревоженная на гнезде падением листка, с беспокойством встряхивала крылышками и снова засыпала, спрятав носик в теплые перушки, да изредка в клетке, обтянутой нитяною сеткою и привешенной под кровлею, вавакал вполголоса спросонья перепел. Задумчиво опершись на балкон, Катя смотрела на восток; края туч окаймились уже серебряною чертою: это месяц, но ночь будет темная, тучи все более и более облекают небо. Она посмотрела вдоль улицы, никого нет. Долго напротив ее окон сидел на камне у ворот дома сосед, напевая заунывную песню, но давно уже Катя слышала, как стукнуло кольцо калитки; уж и их ворота заперты; все спит. Отчего ж так сильно бьется ее сердце? Отчего этот румянец, то вспыхивающий, как отдаленное зарево, то уступающий место лилиям? Отчего этот трепет? Она посмотрела вниз с балкона: в комнате отца ее не видно уже огня. Положив руку на сердце и как бы желая удержать биение его, Катя вошла в комнату свою, остановилась как бы в нерешимости, но вот она уже на лестнице, робко сходит по ступеням, удерживает дыхание; она уже внизу; впросонках горничная поднялась с подушек и ворчит что-то невнятно; Катя назад. Но она опять тихо опустилась на подушку, шумное дыхание ее успокаивает Катю. Вот дверь в сени, она обита кожею и войлоком; она шумит, шаркая о порог. Катя положила руки на крючок, стоит, и мгновения кажутся ей часами; ее страшит бой маятника и собственный шорох, но вот соскочил крючочек, она в сенях. Дверь снова шумит: не слыхал ли кто? Нет, все тихо. Сенная дверь уступает легче; Катя – с крыльца, на двор и пробирается около забору. Цепная собака бегает по корде, но она знает ее: Катя часто давала ей хлеба и костей. Барбос машет хвостом и молчит; Катя уже в саду, не чуя земли под собою, идет, и шорох листьев кажется ей погонею; страх отнимает у ней силы. Но вот уже близко калитка, ведущая на пруд. Что-то зашумело! Сердце ее замерло…

– Катя! Моя трусливая Катя!.. Можно ли так бояться?.. Разве ты не любишь меня?

– Ах, Мстислав, я так испугалась!

Она прижалась к груди молодого человека, не говоря ни слова: на вопрос его, может быть, она нашла лучший ответ.

– Но чего же ты боишься? Ночь темна, все спит. Кто увидит нас?

– Но того, Мстислав, мне страшно. Я не должна была бы приходить сюда.

– Это значит, ты не любишь меня! Предрассудок дороже для тебя, чем спокойствие твоего друга.

– Не сердись, Мстислав; ты видишь, я здесь. Какого доказательства еще хочешь ты?.. Подумай: это в первый раз!.. Я никогда не выходила ночью, мне было страшно.

– А теперь?

Не знаю, что отвечала Катя. Они сели в беседке из акаций и сирени; молодая девушка положила голову на плечо своего друга и смотрела на него глазами, в которых и следов не было ни страху, ни опасений, ни горя. Они были счастливы, как небожители, без примеси скорби, вечной тени всех радостей земных.

Для чего же так кратки вы, так недолговременны, минуты счастия истинной любви? Как светлый метеор, на мгновение озаряете вы темную ночь жизни, но ночью, в вышине, явится другой, еще огнистее, еще прекраснее, а вам нет возврата! Полюбит сердце вновь, но напрасно будет искать вас: радости другой любви, как тень погибшего друга, не возвращая, болезненно напоминают прошедшее и усугубляют тоску и жажду присутствия его.

Или сердце человеческое не могло бы вынести блаженства продолжительного? Или вы являетесь здесь, как вестники небес, чтоб открыть, что ждет нас в мире лучшем? Но что же жизнь после мгновенного блеска вашего? Кто захочет на землю, погостив в небесах! Или сердце для того только в юности узнает вас, чтоб оно не привыкало к радостям, недостойным себя? Чтоб, тщетно стараясь заменить вас, оно узнало, что лишь чистому душой дается счастие, дар небесный, недоступный чувствам загрубелым в наслаждениях пошлых? О, так уверьте же, что в вечности снова найдем вас, и тогда – прости земля!.. без сожаления.

Подслушать ли разговор любовников? Передать ли вам бессмысленный для других, исполненный для них прелести неизъяснимой лепет сердца, с которым не сравнится никакое красноречие земное? Нет! Кто переведет гимн, которым приветствует соловей звезды в теплую летнюю ночь? Кто поймет шепот кудрявой ивы, склоненной к водам светлого пруда? Язык любви так же непонятен равнодушным. Если вы любили, вы знаете, что никакая мелодия, никакая поэзия не сравнится с прелестью, которую находит сердце в голосе, в словах самых ничтожных милого существа; оно слушает лепет голоса, слушает взоры: все красноречиво в нем, все понятно; любовь освобождает душу от земных оболочек, и они говорят, как ангелы, мыслию.

Катя увидела в первый раз графа Мстислава С*** в доме Веры Максимовны. Воспитанный в Германии, он возвратился в отечество, когда враг был на рубеже родины. С первой битвы принесли его полумертвым к отцу, которого имение находилось недалеко от поля сражения. При блеске пожаров они бежали, останавливаясь, сколько требовало положение раненого, пока наконец достигли богатого поместья старого графа в уезде городка, где жила Катя. Необходимость в помощи доктора заставила их переселиться в город; скоро слух о молодом графе всполошил не одно женское самолюбие; прогулки мимо квартиры его сделались частыми, и когда в первый раз в окне комнаты приметили бледное, прекрасное лицо молодого человека, рассказам не стало конца; граф вскружил головы всех, не исключая и Веры Максимовны, которая не переставала мучить супруга своего расспросами: «Ну что граф? Каков он? Хорош ли? Любезен ли? Приветлив ли?» И не прежде успокоилась, как получив обещание, что он будет у нее.

В давно желанное утро Катя, совсем нечаянно, пришла к Вере Максимовне – совсем нечаянно, – не зная ничего и даже не понимая, отчего так недовольны ее приходом. От нее скрывали счастливое событие, которого так ждали. Катя, добрая Катя, пришла и все похитила без ведома своего. Увидя ангельское личико пятнадцатилетней девушки между этими странными физиономиями, на которых радость, почтение к сиятельству и досада на нежданный приход хорошенькой гостьи изображались самым разительным образом, граф забыл и хозяйку, и дочек ее, но взглянул на серебряный судок с графинами, наполненными наилучшею