Вечера на Карповке - Мария Семеновна Жукова

Через несколько минут граф сидел в больших креслах подле дивана, на котором лежала Лаурета, облокотившись на подушку и подпирая руками подбородок; глаза ее были устремлены на Мстислава, улыбка играла на прекрасных устах, мальчик на полу у ног графа доедал окорок своего льва, Лаурета шептала:

– Как ты хорош, мой Мстислав!..

Глава IV

Меня влекла моя судьбина…

Пушкин

Откуда взялась эта Лаурета? Что это за ребенок? Как и отчего граф…?

Вот, видите ли, что.

Это было в Риме. В одну темную и душную ночь молодой путешественник в сопровождении щегольской коляски шел скорыми шагами вдоль одной из наименее обитаемых улиц вечного города: он, казалось, не замечал бури, собиравшейся над его головою, ни молнии, раздиравшей тучи. Может быть, отдаленные друзья, может быть, какие-нибудь воспоминания занимали его, только в эту минуту он не думал ни о Риме, ни об его классических остатках. Вдруг голос женщины вывел его из задумчивости. Он взглянул – к ногам его бросилась женщина в белом платье с разбросанными по плечам локонами. Молния, покрыв ее в ту минуту багровым блеском, не позволила ему увидеть прекраснейшего лица, на котором изображалось живейшее отчаяние. Он отступил назад, но она схватила его за полу платья и тащилась за ним по земле.

– Нет, нет, я не пущу вас, – говорила она почти задыхающимся голосом. – Спасите меня, ради всех святых, ради святой девы!.. Спасите меня!

Он хотел говорить, но она схватила его руки и сжала их крепко в своих маленьких ручках. Она была дитя, девочка лет пятнадцати.

– Не говорите ни слова!.. Если вы христиане, возьмите меня с собою!.. Увезите меня отсюда и бросьте в какой-нибудь деревне, только за границею! Или возьмите с собою, я буду рабою вашею, буду вам служить, только спасите меня! Я расскажу вам после… Вот они идут!.. идут!.. Они возьмут меня… отведут к нему!.. Бога ради!

Она тащила его за собою. В это время в дверях дома, против которого они находились, показались люди. Девушка бросилась к коляске, увлекая за собою молодого человека, который как бы против воли повиновался ей, и, прежде чем мог понять, что делается, коляска остановилась против его квартиры.

Через три дня после этого, вечером, дорожная коляска в сопровождении конвоя спускалась с живописных высот между Сан-Лоренцо и Больсены; солнце давно уже скрылось, и мрак спустился по дороге, бесчисленными зигзагами извивающейся между утесами и ущельями, в которых страшно чернелась глубь лесу. Небо было пасмурно, темные вершины вековых дубов глухо шумели в вышине, между тем как все внизу было тихо, так, что, казалось, и лист не смеет шевелиться; воздух был душен; глухие раскаты отдаленного грома предвещали близкую грозу; вдруг несколько голосов поразило слух путешественников: казалось, звали на помощь, то были вопли, угрозы, конский топот. Молодая дама, ехавшая в коляске, приподнялась и устремила взоры вдаль. Но все было темно, дорога терялась между утесами, и взор потух в темных излучинах лесу. Звуки приходили от Больсены, и час от часу становились яснее. – Зовут на помощь, это ясно! – В одно мгновение, по знаку путешественницы, конвой, сопровождавший ее, понесся вперед; стоя в коляске, следуя взором за скачущими, она желала, кажется, глазами опередить их; коляска неслась, и голоса становились слышнее, но теперь это были уже не вопли, требующие помощи. Дорога вдруг поворотила вправо; коляска остановилась: часть людей, посланных путешественницею, стеснившись, окружали человека, лежавшего без чувств недалеко от опрокинутой коляски; несколько человек скакали вдоль дороги; они возвращались из глубины лесу; на краю дороги лежал человек весь в крови, несколько поодаль блестел, вероятно, сброшенный на скором бегу большой нож; путешественница выскочила из коляски и поспешно подошла к группе, окружавшей раненого. Это был молодой человек, прекрасный собою, несмотря на смертную бледность, которая еще покрывала лицо его. Подле него, в немом отчаянии, стоял мальчик лет пятнадцати, прелестное дитя Италии; глаза его, телодвижения, голос – все выражало глубочайшую скорбь, и, несмотря на это, он был хорош, как амур, как мечта художника, как любовь. Черные локоны вились по плечам его, темный, едва приметный пушок легкой тенью рисовался по обе стороны его прекрасного ротика, кажется, сотворенного только для улыбки. О, будь он женщина, самый набожный итальянец, не колеблясь, отдал бы душу свою и самую надежду вечного спасения за улыбку этого прелестного ротика! за надежду зажечь огнем любви эти прекрасные глаза, черные, нежные, полузакрытые! Молодая путешественница, казалось, была тронута. Я не думаю, чтоб красота ребенка способствовала к тому: подобное предположение могло бы оскорбить благородную британку. Что она была англичанка, это было видно по всему.

– Он будет жив! Не плачьте, милое дитя, – сказала она, стараясь утешить мальчика, и обратила все попечение на раненого, не менее прекрасного, хотя и в другом роде.

Рану его осмотрела и перевязала как могла прекрасная англичанка; сама поддерживала его голову; сама терла спиртом виски и руки. Не смейтесь, пожалуйста! Право, одни женщины знают истинное святое сострадание и умеют предаваться ему без всякой посторонней примеси, этому чувству, которым они в общей цепи мироздания касаются природы ангелов.

Наконец раненый открыл глаза. Он вздохнул, как бы первое чувство жизни было уже для него скорбию. Но когда взоры его встретили прекрасное лицо молодого человека, приятная улыбка озарила лицо его; он произнес имя, в которое англичанка, несмотря на свое желание, не могла вслушаться. Но у итальянцев слух чувствительнее, чем у благородных островитян: это известно уже; черноглазый мальчик не проронил ни одного слова и уже прижимал руки раненого к груди своей, соединяя с незнакомым английскому слуху именем Мстислава все, что мог найти ласкового в волшебном наречии своем. Мстислав, казалось, успокоился: он благодарил взглядом великодушную избавительницу свою. На него напали люди в масках, но это не были разбойники, потому что, видимо, хотели не денег и не имущества путешественников: все было на своем месте в коляске, а жизни одного из них и свободы другого. Люди, посланные англичанкою, отняли мальчика у сильного разбойника, который увлекал его в чащу леса: «Я знаю, кто это», – шептал мальчик, потупив свои прекрасные глаза. Англичанка просила все забыть, успокоиться; раненого положили в ее коляску, прекрасная леди села подле него, а итальянец на коленях перед ним держал руку больного и смотрел на него со всем жаром своих итальянских очей в голубые, темные, как полуденное небо, глаза своего спутника. По желанию леди коляска поворотила назад, а через