Вечера на Карповке - Мария Семеновна Жукова

чувствования свои в душу, способную понять его, между тем как другие видят только беглость пальцев, стройность аккордов и прелесть игры его. Чувство его не перетолковано, он не оскорблен недоразумением, язык его не понят теми, кому он неизвестен. На это нельзя и сетовать! Но ему не придадут намерений, которых он не имел, не найдут в нем смыслу, которого он не искал, а нас так редко слушают даже и друзья.

Стук подъехавшей кареты перервал игру. Кто-то бросился к окну. Но все тихо опять: вдали, по улице, в темноте двигаются дружно два огня, как зоркие глаза волка в мраке лесу в глухую осеннюю ночь. Мелькают сани при свете фонарей, которых желтоватый отблеск ложится светлою полосою по дороге… Музыка снова послышалась.

– Как скучно, Анджиолина! – сказала артистка, которой звуки так переменчиво изображали то тоску, то досаду, то кроткое сетование. Она сложила руки на коленях и закинула назад голову; черные локоны рассыпались по алебастровой шее ее, и глаза с выражением сердечной тоски почти совсем закрылись длинными ресницами.

– Э, синьора! Еще только восемь часов, – сказала другая женщина, которая до тех пор сидела в совершенной неподвижности, подпирая подбородок рукою, и со вниманием слушала, устремив черные глаза свои на артистку. – Он, верно, обедает у дяди, а там обед поздний, вы знаете.

– Ты ошибаешься, – сказала первая, несколько оживая. – Я нимало не беспокоюсь о нем. Мне скучно, так, не знаю от чего. Эти длинные вечера, это тусклое небо… оно как свинцовое висит над головами! Все это мне скучно, томит меня.

– Да! Это не наша Италия… Как подумаешь, что в этот самый день, на 2 января, 14, по-вашему, – это было накануне нашего отъезда из Рима, – мы целый день гуляли с покойною сестрою в Монтерези. Она там жила, синьора, и мой бедный Энрико…

– Для чего ж было уезжать оттуда?

– Для чего? Энрико был беден. Богатый господин из Берлина предложил ему место maestro di capella. Энрико согласился. А там сказали нам, что Петербург – золотой рудник для артистов. Я боялась Петербурга. Энрико поехал один… О, я знала, что этих господ не надобно оставлять одних!

– А что же?

– Да так, целый год он не писал ко мне – я поехала к нему. И хорошо сделала, очень хорошо, синьора: свой глаз не худое дело… Денег у нас было много. Энрико давал уроки в лучших домах. В наше время никого не было лучше его; еще не умели ценить его… Князь…

– Да, да!.. Но бедный Энрико умер.

– Что делать с климатом! О, я уеду в Италию! Я хотела уехать тотчас же после его смерти.

– И вот уже десять лет, как собираешься и, верно, не соберешься.

– Непременно! Непременно! На первом же пароходе.

– И меня оставишь?

– О, моя добрая Лаурета, с вами вместе!

– Да, Анджиолина! Ты, я и… он, не правда ли?

– И конечно. Как же ему не ехать? Вы ему пожертвовали отечеством.

– Нет, нет, Анджиолина! Ничем! Отечество мое там, где он. Никогда не забуду я Италии, но я буду счастлива только с ним.

– Да что же это такое? Почему ж ему не ехать с вами? Кажется, вам можно потребовать от него этой жертвы.

– Разве мало он сделал для меня? Подумай, от какой участи он спас меня!

– От какой? Ну, я еще этого не знаю… – бормотала итальянка.

Но в это время отворилась дверь, и Лаурета вскрикнула: в одно мгновение беленькая ручка ее обвилась около шеи молодого человека.

– Ах, Мстислав, как ты поздно! Где ты был? Какой долгий, несносный день! Но что ты невесел?.. пасмурен?.. Что с тобою? Не болен ли ты?

– Ничего, право, ничего.

– Ты меня обманываешь, но я ведь узнаю. О, ты от меня не укроешься! Поди сюда, садись вот так, подле меня. Ну, скажи мне, где же ты был… Ах, Мстислав, если б ты знал, как несносно ждать! Скажи же мне, ты любишь меня?

– Дядюшка хотел, чтоб я обедал у него, он не пустил меня.

– Ну вот! Я говорила, что это дядюшка: так нам не верится! Нам веселее плакать; мы любим это.

– Плакать, Лаурета? – спросил граф, смотря на нее с нежною заботливостию. – Об чем же?

– Я не плакала, Мстислав. Анджиолина, приготовь нам чаю. Ты хочешь, Мстислав?..

– Восемь часов, еще рано бы чай, – подумала Анджиолина, – но, но…

Она начала хлопотать о самоваре.

– Отчего же ты невесел, Мстислав? – спросила Лаурета, положа руки на плечи его.

Она смотрела на него тем испытующим взором любви, которому уступает всякая тайна. Надобно было быть мужем или по крайней мере считать любовь годами, чтоб устоять против подобного взора. Мстислав молчал. Лицо итальянки вспыхнуло, две соболиные дуги, тонкою чертою согнувшиеся над огненными глазами, сошлись почти вместе.

– Уж не дядюшка ли опять толкует о княжне Лидии?

– Ты знаешь, Лаурета, что это не должно тревожить тебя. Дядюшка может делать проекты, сколько ему угодно; это меня не касается.

– Ах, если б ты знал, как я всего боюсь! Ты не любишь меня, Мстислав…

– Лаурета!

– Ведь я знаю, что ты только уступил любви моей. Но я не сетую.

– Разве ты несчастлива, Лаурета?

– О нет!.. пока я с тобою. Но это кольцо: ты любил еще прежде?

– Какое странное расположение духа, Лаурета!.. Что с тобою?

– Я видела этою ночью сон, страшный сон! Мне казалось, что я стою перед зеркалом, и волосы у меня рассыпаются по плечам густыми локонами, точно так, как я носила их в Аквапенденте, помнишь? О, это было счастливое время! Вдруг я оглянулась; ты, как тогда же, лежал на диване, бледный, умирающий, и подле тебя была женщина, но не Лидия… У этой были черные глаза; она надевала тебе на руку кольцо и смотрела на меня так злобно, так злобно, что мне стало страшно. Она показывала на мои локоны – я взглянула в зеркало, локоны падали один за другим, и мне было их так жаль!

– Ну что ж из этого?

– Это еще не все. Я проснулась; мне было грустно; я спросила ожерелье, которое ты купил мне у старой цыганки, помнишь, когда, по выздоровлении твоем, мы в первый раз пошли гулять по дороге к Сан-Лоренцо. Она сказала мне тихонько… Я не скажу что; только, видишь ли, я хотела надеть его, и оно разорвалось пополам. Я бросилась на колени перед образом святой девы: лик был как в тумане, я хотела приблизиться, он упал… Ах, Мстислав, не к добру это, не к добру!

– И все это оттого,