Вечера на Карповке - Мария Семеновна Жукова

– Но какою же дорогою? Почему не этою? – Фея молча указала в другую сторону, где звезды и эполеты пестрели между дам. Лидия устремила туда любопытный взор; между тем толпа разделила их. Молодой человек пошел за феею, желая узнать, что сказала она его спутнице.

– О, вы этого не узнаете! – сказала фея. – Мужчины часто и легкомысленнее, и слабее женщин – может быть, слова, сказанные мною пилигримке, смутят вас. Не вам разрушать грезы: это гости из мира фантазии, которых посылает она вам взамен сущности.

– Предполагайте во мне более мужества.

– Всегда ли вы имели его?

– Мое прошедшее известно вам?

– Как и будущее.

– О, я узнаю вас, всеведущая!

– Вы не всегда узнавали меня!

– Не всегда? Не говорите загадками!

– Не бойтесь, я здесь не для того, чтоб напоминать прошедшее. Если здесь и мелькнет какая-нибудь знакомая тень, вы свободны не узнать ее… Я не назову ее…

И она скрылась, но голос, которым произнесла она последние слова, отозвался в душе графа. Это был как давно забытый напев родины, как песня, под которою сладко засыпал он в младенчестве, как музыка, которой внимал, впервые склонясь на плечо милой. Он пробудил в душе целый мир утраченного счастия.

Но куда скрылась она? Пестрою ли бабочкою вспорхнула вверх или как призрак исчезла в светлой радуге? Разлилась ли ароматом в воздухе или лучом света ускользнула из зала? Он искал ее, но ее нигде не было; никто не знал, где она…

Но вот она снова перед ним со всей своей воздушной прелестью, но теперь она в уборе блестящей светской дамы, предметом внимания окружающей ее толпы. Ужели фея и она – одно? Ужели она и…

Глава III

Ах, русский, русский, для чего,

Не зная сердца твоего,

Тебе навек я предалася!

Пушкин

Ты любишь, русский?

                  ты любим?..

Пушкин

Когда люди, стряхивая грубые оболочки чувственности, преобладающей в младенчестве, вступили в возраст, когда начинает развиваться умственная жизнь и мысль, этот гигант мира принимает владычество над душою человека, умственное око его обратилось на него самого, и он был поражен собственным величием. Исполин, которого голова касалась небес и сила равнялась одному воображению его, он не заметил, что подошвы его касались земли и что бывают минуты, в которые он слабее слабейшего из животных: в изумлении своем он создал кумиры собственным чувствованиям, облек их всею прелестью юного воображения и обоготворил свое создание со всею силою первой страсти. В языческой Греции творения его приняли роскошные формы природы, его окружавшей – в них было все игриво, блестяще, неготворно, как она; здесь человек, пересозданный, очищенный святостью христианства, положил печать таинственности и чистоты его на свое творение, и оно явилось облеченное покровами, перед которыми он благоговел со всею страстью юношеского сердца; тогда на турнирах заблистали копья в честь красавиц, цвет европейского юношества, осененный крестом, полетел в жгучие пустыни Палестины; тогда воин спешил с радостью жертвовать жизнию на поле битвы, чтоб умереть за брата по оружию; владыки земные без ропота оставляли власть, смиряясь перед тиарою, и тогда запылали костры, зажженные фанатизмом. Но привычка притупила удивление; человек открыл собственную слабость свою и простер дерзкий взор к идолам своим, один за другим спадали блестящие покровы, которыми окружило их воображение его, – божество явилось в наготе своей, и человек, которому не дано достигать до истины, не обежав всех кривых дорожек, перепутывающих главный путь, не нашел ни поэзии, ни прелести в нагой истине; он устыдился верований своих, насмеялся над предметами своего обожания, разрушил кумиры и попрал божество, восклицая: «Все мечта!» Он свел с небес прекрасное облако, блиставшее всеми огнями радуги, приблизил к глазам своим, химически разложил его, говоря: «Это один пар!» И даже те, которых сердца не могли ужиться в ледяной атмосфере, которою окружили их, обращая взоры к лучезарному облаку, повторяли громко: «Это пар!» Граф принадлежал к числу этих последних; он слыл любезным, острым, холодным, разочарованным, сыпал насмешки и без жалости уничтожал словами все, о чем жалел сердцем, за что бы отдал, может быть, полжизни. Но что делать? Как явиться Вертером в веке Чайльд-Гарольдов? Язык света, как и покрой платья, не должны отставать от моды: превосходство принадлежит нововведению, народ за ним последует. Большая часть людей – эхо, повторяющее последний слышанный слог, телеграф, передающий мысль, ему чуждую. Если не нравится общепринятое мнение, берегите ваше про себя: лучше отказаться от неосторожно высказанного мнения, чем прослыть старовером, но это редко случается в свете: благоразумие выжидает приговора моды. Не сердитесь, не сердитесь! Все это не без исключения, но вот, видите ли, я не поручусь, чтоб через несколько лет мы не завздыхали, как Амадис Гальский. Вам смешно? В девяностых годах что сказали бы о наших странствованиях в Палестину? Но дело не о том: ни одна красавица не поверила бы, что граф тяготился пустотою сердца и холодом, окружавшим его, что посреди самого живого разговора он задумывался и слушал рассеянно милый лепет их, улетая мечтою в прошедшее.

Но прежде, чем узнаем это прошедшее, познакомимся получше с графом и посмотрим, что делал он на другой день бала.

Стройные звуки прекрасной рояли раздавались в небольшом готическом кабинете, богато драпированном голубою материею, и свет алебастровой лампы приятно скользил по бронзам, разным мебелям и позолоте карнизов; звуки то умолкали, то разливались в мелодических тонах, то, быстро переходя в дикие аккорды, снова замолкали, наполняя душу предчувствием чего-то страшного. Это была фантазия, излияние души, переполненной чувством, которого она не смеет вверить языку обыкновенному. Знаки его, в обыкновенной жизни равно употребляемые для выражения высокого и пошлого, теряют силу и охлаждают чувство, которое должны передавать: они не точны, и часто одно и то же слово пробуждает понятия различные и подает повод к недоразумению. К тому же, чтоб сделать понятным чувство, надобно говорить о причинах, пробудивших его; причины не всем кажутся одинаково важными; действия причин не всем одинаково понятны; музыка же переливает в душу слушателя чувство, которым одушевлен артист, не касаясь причин, пробудивших это чувство; она настраивает одинаково души обоих, и тогда понятен каждый звук, каждый стон сердца, его поймет всякий, кто умеет чувствовать; для других язык артиста останется звуками без смыслу. Может быть, одно из величайших наслаждений музыканта есть эта способность переливать